Впрочем, меда взять было негде. Братья Ходимовичи, которые к ним привязались за это время и охотно помогли бы и без шеляга, не знали дороги в весь и сами были вынуждены ждать, пока за ними придет отец.
Целебных трав, помогающих от лихорадок, Ута знала много, но по большей части их нужно было собирать весной и летом: цветки липы, кору ивы, почки сосны. А тех, у которых берут корни, ей мало удалось отыскать: не так много их растет во влажных местах. Несколько ночей Ута не смыкала глаз, кутая детей в вотолы, утирая мокрые лбы, а сама леденела от ужаса, что из четверых детей выживет один или двое. Тогда сердце ее на всю жизнь останется на Игровце, даже если их и вызволят когда-нибудь…
А что, если умрет она сама? Ута ведь тоже покашливала и порой чувствовала то жар, то озноб. Мысль о том, чтобы покинуть малых детей на болоте без своей заботы, казалась немногим лучше, чем потерять их. Ведь без нее им все равно не выжить.
Чуры мои, это вы меня наказывете? Долгими темными ночами, когда огонек лучины едва теплился в старом бабкином светце, Ута всматривалась в темноту и видела там давно минувшие дни. Эти жуткие ночи над кашляющими, стонущими в зыбком болезненном сне детьми воскрешали в памяти ту давнюю ночь, которую она провела в избе Буры-бабы над телом бесчувственной старухи. В ночь после того, как Мистина и его люди убили Князя-Медведя и увели с собой Эльгу. Тогда она, Ута, тоже осталась одна в глухой гнетущей тьме, населенной злыми духами, и ждала, что вот-вот кара обрушится на ее голову.
В те ночи ничего особо страшного не случилось. Но мертвые умеют ждать. Им спешить некуда. Они выждали, дали ей порадоваться жизни… Она думала, что наказание настигло ее, когда в тот же год был убит ее первый муж, князь Дивислав, а сама она скинула будущее дитя раньше, чем узнала о своей «тягости». Она думала, что расплатилась за свое невольное участие в том кощунстве. Но, оказывается, нет. Духи выждали и вот нанесли ей куда более тяжкий удар. Теперь у нее было целых четверо детей на руках, и каждый был ей по-своему неизмеримо дорог. Неужели она прошла такой долгий путь, чтобы в конце потерять все?
– Мама… – бормотал Велесик. – Пить…
– Вот, мой маленький! – Ута подносила ему глиняную чарку с клюквенной водой.
– Кисло… – Он недовольно отталкивал питье.
– Нет, это сладенько, – уговаривала его Ута. – Тебе просто кажется, что кисло. Пей!
Что она могла сделать? Только следить, чтобы слезы не падали в питье, делая кислое горьким.
Уложив ребенка снова, она тиха запевала:
Пошел котик во лесок,
Принес котик поясок.
А ребята отняли,
Велераду отдали.
Пошел котик во лужок,
Принес котик пирожок.
А ребята отняли,
Велераду отдали.
Пошел котик за гору,
Принес котик сон-дрему.
А ребята отняли…
Эта старая колыбельная, с которой ее саму когда-то качала мать – порой в одной зыбке с сестрой Эльгой, – а потом сама она качала сперва младшего брата Кетьку – теперь он уже воевода Кетиль Турлавович, а потом своих детей, – казалась ей оберегом от зла, спасшим ее в избе Буры-бабы и способным спасти теперь…
Но вот выздоровела Держанка, за ней и двое младших пошли на поправку. Жар спал, но они еще покашливали, и кожа их была бледной до прозрачности. Под глазами залегли лиловые тени. Им не хотелось играть, они больше сидели на бревнышке возле избы волхвуньи. Леденящий ужас близкой потери отступил, но тоска не проходила. Ута ясно понимала: опасность отступила ненадолго и отошла недалеко. Если их не выведут отсюда, с болот, то к весне пленники поубавятся в числе.
– Какая корысть Ходиме, Гвездобору, князьям древлянским, если дети мои перемрут за зиму на вашем клятом Игровце! – кричала она парням. – Чего они купить хотят нашей гибелью? Уж скоро снег пойдет, а нас все мучают здесь! Хоть бы в весь забрали, где хоть есть чем кормить, во что одеться, нет этой мокрости вечной!
– Да у нас… тоже мокро, – виновато почесываясь, отвечали парни. – Наши мальцы тоже хворают, тоже по весне и осени многих в земляные постельки упрятывают…
– Ну, батя придет… Ты ему говори, мы-то что…
– Может, он и заберет в весь, – утешал Ходыга. – Вон, одну девку уже забрали… Что ж, дожидаться, пока Ящер всех приберет? Это точно, никакой людям корысти…
Парни тоже становились день ото дня мрачнее. Они так горевали по Соколине, что Ута жалела о необходимости их обманывать: бойкая девушка им полюбилась. К тому же долгие осенние вечера и глухие холодные ночи навевали тоску и на привычных к этому людей. Парни скучали по семье, по матери и сестрам, по братьям и приятелям. Каждое утро с тревогой спрашивали, особенно Святанку, не видала ли она опять тень волхвуньи – боялись, что одной девки Ящеру покажется мало.
– Что же батя все не идет? – с грустной безнадежностью вздыхали дети.
– Он придет! – уверяла их Ута. – Уже скоро придет.
Но сама думала о муже с досадой: мог бы и поторопиться с поисками! Хотя и понимала, что несправедлива к нему. Это только в сказках идешь три года – и приходишь куда надо. Еще по пути три раза избушки встретишь с добрыми старушками, что тебе путь укажут и клубочек самобеглый или старичка-лесовичка в провожатые дадут. Конечно, Мистина их ищет. И Ингвар ищет. Расспрашивает в каждой веси, куда приходит полюдье, пытается подкупить, запугать…
Однажды ей даже приснилось, как Мистина – не нышнешний, бородатый, а тот, молодой, пятнадцатилетней давности, – приходит к Буре-бабе и просит указать дорогу к ним. А Бура-баба будто бы спрашивает: отдашь мне одну голову за их головы? У меня, дескать, все колья заняты, один пустой стоит…
Ута проснулась от дикого биения сердца. Открыла глаза в темноту. Все было тихо. Изба уже начала остывать после топки, и она встала, набросила на плечи кожух, пошла посмотреть, не раскрылись ли дети во сне.
Сердце билось, голова немного кружилась. Ута тихо отворила дверь и вышла под звездное небо. С открытого места небо было видно широко. Ярко светила полная луна. Так, что даже виднелся залитый белым светом Игровец. Ута взглянула на него с надеждой. Давно прошло то время, когда она боялась увидеть там навок. Теперь она надеялась их увидеть. Если люди к ним так жестоки, может, мертвые девы пожалеют ее детей? Она отдала бы им все свои платки, лишь бы вывели отсюда…
Но вот на тропе что-то мелькнуло, Ута невольно перевела туда взгляд. И застыла. Дивий Дед? Медведь? От перелеска к Игровцу двигался кто-то черный, по очертаниям похожий на человека. Но не навка.
Все в ней заледенело. В свете луны мелькнула косматая шкура. Князь-Медведь! Убитый русами дух-хранитель плесковских лесов. Он долго шел сюда за ней… и наконец нашел.
Потом она увидела, что пришелец не один. За ним из перелеска появилась целая вереница таких же. Десяток… уже два десятка. Они шли молча, один за одним. Поблескивало оружие: блики играли на наконечниках копий и лезвиях топоров. Мало ли она видела, как вот так же ходят… Гриди? Молча, слаженно, без лишних движений, ступая след в след…
