Отсутствие определенной информации о судьбе близких способствовала тому, что некоторые берлинцы стали проявлять немалый творческий потенциал: они пытались придать оформленность жизни и смерти их пропавших близких с помощью образов и повествований
[577]
. Вот рассказ Бетти Гизе из Моабита. Ее муж Эрих был в войну солдатом. Ближе к концу конфликта Бетти получила письмо от его командира, где говорилось, что Эриху прострелили голову и он умер. Однако после войны у Бетти возникли подозрения: «Все женщины говорили мне, что практически то же самое было и в их письмах. Тот же выстрел в голову, такое же письмо, такие же слова сочувствия». Эрих, похоже, был коммунистом, и в какой-то момент некие соседи-нацисты запугивали его жену. Это обстоятельство вкупе с шаблонным характером письма Бетти восприняла как указание на тайный сговор. Более того, некоторые ее друзья заявили, что получали письма от Эриха спустя какое-то время после того дня, когда он якобы умер. Кто-то даже заявил, что видел его в госпитале:
Эмиль Невес с Бредоуштрассе тоже не поверил [в смерть Эриха]: «Что? Я видел его в госпитале!» Эмиль попал в госпиталь с туберкулезом. Он был в коридоре со множеством палат. Однажды он вошел не в ту дверь. Открыл ее. Там лежал Эрих. <…> Эрих посмотрел на него большими глазами, но ничего не сказал, потом отвернулся и заплакал. В ту же минуту вошла медсестра <…> спросила, что там делает Эмиль. «Я его знаю!» [ – сказал Эмиль. Сестра ответила: ] «Неважно, вам здесь нечего делать!»
Бетти спросила Эмиля, приподнял ли он покрывала Эриха, которыми тот был по шею укрыт, – убедиться, что тот, кого он видит, в самом деле Эрих. У Эриха были очень узнаваемые татуировки: молот у основания большого пальца на одной руке и серп – на другой. Эмиль не посмотрел; но он сказал, что волосы Эриха, когда-то черные, стали совершенно седыми. Бетти удивлялась: «Был ли он так укутан потому, что его руки и ноги были отстрелены – или что-то похуже?» Неразбериха усугубилась, когда Бетти встретила еще одного друга Эриха, Вилли Муса, который заявил, что Эрих хотел дезертировать вместе с Эмилем Невесом. В глазах Бетти это имело определенный смысл: отец Эриха в Первую мировую был дезертиром
[578]
.
В рассказе Бетти так много слоев вероятной реальности и потенциальной фантазии, что невозможно и пытаться их разделить. Ясно только, что неизвестность, неполные и противоречивые свидетельства давали ей все больше оснований для формирования собственной истории о том, что произошло с Эрихом. Каждое крохотное свидетельство открывало множество возможностей для интерпретации. Возможно, Эрих дезертировал и был еще жив. Возможно, работники госпиталя сговорились – заодно с автором шаблонного письма, – чтобы скрыть «правду» о смерти (или о жизни!) Эриха от тех, кто его знал. «Большие глаза» Эриха и его когда-то черные, а теперь седые волосы свидетельствовали об ужасе; возможно, его удерживали где-нибудь против воли, калечили «или что-то похуже». Может быть, с Эрихом расправились Nazischweine (нацистские свиньи) – за то, что он был коммунистом.
Фантазии Бетти об умершем муже означали отказ свести историю его жизни к любому из обобщающих нарративов, предложенных для объяснения массовой смерти после 1945 г. Шаблонное письмо, «простреленная голова» – это не ее Эрих, это чья-то чужая история. Вместо нее Бетти изобрела для Эриха историю, открытую для многих возможностей. Как коммунист и потенциальный дезертир он может рассматриваться в качестве героя, участника Сопротивления – весьма привлекательная идентичность в период денацификации. Более того, оставляя историю Эриха открытой для других вариантов, Бетти сохраняла надежду на его возвращение. Таким образом, Эрих принимал различные идентичности, что, возможно, больше всего соответствовало потребностям Бетти в настоящем. Таким образом, рассказывание историй об умерших не только помогало переупорядочивать опыт после катастрофы, но и служило средством для живых создавать новые формы самопонимания.
Случай Бетти предостерегает нас от выделения личных нарративов и частных воспоминаний из общей дискурсивной среды, в которой они формировались. Истории, которые берлинцы вроде Бетти создавали, чтобы объяснять не постигаемое иным образом отсутствие пропавших близких, были, очевидно, сформированы современными политическими дискуссиями и идеологическими категориями текущего момента: Бетти засомневалась в правдивости письма, полученного от командира Эриха, только после окончания войны, и тогда же принялась превращать мужа в участника Сопротивления, дезертира, героя. В этом смысле рассказывание «военных историй» о своих утратах, муках и положении жертвы было для немцев не просто способом избежать коллективной ответственности за преступления нацистского времени. Так они начали создавать новые идентичности после катастрофической войны и разгрома. И это лишь некоторые варианты применения фантазий по поводу покойников после 1945 г.
Не менее интересен случай Эдиты Эрдман из Штеглица. В конце 1945 г. ей сообщили, что ее муж похоронен в одной из нескольких общих могил на территории бывшего приюта для слепых в городке Кёнигс-Вустерхаузен, в СЗО, к югу от Берлина. Она обратилась к мэру города:
25 октября 1945 г. я получила <…> известие о том, что мой муж Бенно Эрдман предположительно погиб в конце апреля. <…> [Узнав об этом,] я подумала, [что это невозможно,] что я бы почувствовала, если бы что-то случилось с мужем, и поэтому решила, что известие ошибочно, что, видимо, произошла путаница, что, быть может, под именем моего мужа там похоронен совсем другой человек, а сам Бенно в русском лагере для военнопленных. <…> В начале ноября я заполнила розыскную анкету Красного Креста. <…> [Одна из сестер] тоже подумала, что в хаосе последних недель войны это не было невозможным [то есть что произошла ошибка]. <…> Можете ли вы мне помочь? За прошедшие полгода я <…> пришла к пониманию, что тысячи и тысячи умерли от потери крови в последний момент ради этого безумия, почему бы и не мой муж тоже, отец моего трехлетнего сына? И все же и теперь у меня вновь и вновь возникает сильное чувство, что он жив и думает о нас. Действительно ли <…> солдат с таким же именем, как у моего мужа, похоронен [там, где мне сказали]?
[579]
Эрдман верила, что у нее есть с мужем метафизическая связь, благодаря которой она почувствовала бы, если бы с ним что-то случилось. Значит, он должен быть жив, его удерживают и не дают сообщить о себе. Schweigelager, или «лагерь безмолвных», в глубине России, где заключенным не позволяют общаться с внешним миром, – важная послевоенная фантазия: она давала надежду, что люди, считающиеся умершими, на самом деле живы
[580]
. О силе этой фантазии свидетельствуют многие послевоенные источники, а также попытки как восточно-, так и западногерманских властей с ней бороться
[581]
. Столь же устойчивые слухи ходили в Берлине спустя годы после войны о погибших, все еще погребенных под теми или другими руинами
[582]
. Несмотря на некоторые насмешки по поводу этих слухов в прессе
[583]
, их существование было, несомненно, признаком надежды на то, что судьба пропавшего родственника может в конце концов проясниться.
