Когда я делал кладбище, мною двигало лишь одно желание – чтобы моя работа поддержала родственников; если моя работа помогла им, то я достиг своей цели. Никакая власть не способна убедить меня, что этот прелестный участок вносит разлад в городской ландшафт. А если проблема действительно в этом, то я считаю, что руины Берлина вносят разлад еще больший. Когда их уберут, лет через 25, тогда могут убрать и кладбище, если все еще будут считать, что оно портит ландшафт
[601]
.
Хотя мы склонны представлять себе восстановление Берлина как процесс возвращения к нормальному, явно саркастичное замечание Харниша о «25 годах» указывает: существовал эмпирический порог между обломками и обновлением, период, когда берлинцы жили среди руин Берлина, как до этого они жили в нетронутом городе. Руины и могилы умерших составили топографию города, стали частью нового, послевоенного ви´дения
[602]
. Хотя нам руины кажутся промежуточной стадией на пути к чему-то другому, для берлинцев в первые послевоенные годы «что-то другое» еще было непредставимо. Более того, посреди всех этих «вносящих разлад» руин лежало кладбище Харниша – символ правильного обращения с умершими, сохраняющегося несмотря ни на что, утверждение немецкой идентичности и даже гордости, «прелестный участок». Даже выиграв предварительные споры о сохранении кладбища
[603]
, Харниш годами воевал с городом от лица семей похороненных там. Его преданность самаритянским могилам была столь велика, что через несколько лет, в 1950 г., он просил магистрат позволить ему и его жене быть погребенными там
[604]
.
В атмосфере, побуждавшей жителей города оставить прошлое и продолжать восстановление в разных его видах (моральном, материальном, идеологическом), трудно было различить частные и публичные, личные и политические связи с могилами умерших. Несомненно, Харниш был не одинок в своей энергичной защите могил и заботе о них. В конце 1946 г. Deutsche Dienststelle сообщал Протестантскому союзу берлинских синодов: «растет число устных и письменных обращений от общественности, [спрашивающей,] когда что-то будет сделано для восстановления и облагораживания могил немецких жертв войны [Kriegsopfer]»
[605]
. В это же время власти сообщали об осквернении советских могил
[606]
. Но сводить желание чтить погибших немцев и находиться среди их могил к протесту против оккупации значило бы упрощать эмоционально сложный вопрос. Как «Telegraf», газета, связанная с СПГ, сообщала в Поминальное воскресенье 1946 г., «люди не забывают умерших близких. Любовь, понимание, привязанность и почтение, в жизни часто не выраженные и едва заметные, дают о себе знать» на кладбище, куда берлинцы «совершают паломничество. Никогда еще не ухаживали за могилами так тщательно, как теперь»
[607]
. Тот же автор говорит, что связь берлинцев с умершими сделалась сильнее и что кладбище стало местом, где они могут выражать эмоции, которые в других случаях, как они считали, следует держать в себе. Как смычки с прошлым, как якоря для идентичностей индивидов, пропавших в войну, – и тех, чьи судьба были известна, и тех, чья нет, – могилы 1945 г. несли в послевоенном Берлине много функций (см. Рис. 4.3).
Как говорил в своей проповеди по случаю Поминального воскресенья в 1947 г. пастор Вальтер Дресс, впоследствии – профессор истории церкви в Гумбольдтовском университете, у берлинцев возникла особенная связь с умершими и их могилами. Но при этом он спрашивал: «Чего мы здесь ищем?» Что это за «память о том, что ушло»?
[608]
Это был непростой вопрос. Для некоторых горожан могилы военного времени были одними из самых ясных следов самой войны; их присутствие напоминало о скомпрометированном прошлом, а значит, стояло на пути возвращения в Берлин порядка и нормальности. Именно по этой причине магистрат пытался ликвидировать самаритянское кладбище. Со временем экстренные могилы и другие остатки войны, казалось, блокировали путь к лучшему, «более чистому» будущему Берлина, освобожденному прежде всего от связей с нацизмом, империалистической войной и геноцидом. Но для других поддерживать связь с мертвыми и защищать их военные могилы от посягательств города значило заявить о своем праве на общее прошлое и на идентичность – особенно перед лицом ужаса, вызываемого анонимной, обезличенной смертью.
Рис. 4.3. «Экстренное кладбище» (Notfriedhof), сооруженное возле Зоологического сада, Берлин, ок. 1945 г. На заднем плане видны руины планетария на Иоахимсталерштрассе. Десятки подобных кладбищ появились в последний месяц войны и сразу после ее окончания. Некоторые, как это, официально санкционировал город; другие были импровизацией, ответом на обстоятельства. Landesarchiv Berlin, Fotosammlung.
