– Расслабься, – прошептал он, и я попыталась расслабиться.
Теперь мне было больно, но я понимала, что боль – это часть удовольствия. Я не должна была этого делать. Я вела себя очень плохо, и теперь меня наказывали. Теперь мне все стало совершенно ясно. Я смотрела через окно стойла на черную, черную ночь. Я ощущала ткань рубашки Джорджи. Положив руки ему на плечи, я притянула его к себе. Если бы хлопнула дверь! Если бы мама вышла на заднее крыльцо и позвала меня!
Передо мной промелькнуло лицо Сэма. Не такое, каким оно часто было в последнее время, – сердитое, обиженное, – но такое, каким оно было раньше. Лицо мальчика, который слишком остро чувствует весь окружающий мир.
– Вам надо поменяться! – часто повторяла мама, как будто маленькие девочки лучше приспособлены выносить тяготы мира.
Джорджи наклонился и, как нетерпеливый пес, лизнул мою грудь. Я содрогнулась и заставила его выпрямиться. Я чувствовала себя исключенной из того, чем он сейчас занимался. Он был внутри меня, но фантазировал что-то свое, что требовало моего присутствия, но не моей любви.
Мама была права. Я была очень похожа на мальчика в том смысле, что не умела задумываться о последствиях. Я вспомнила палатку, которую мама позволила нам поставить между нашими кроватями, когда мы были маленькими. Сэм сжимал мое лицо своими пухлыми ручонками.
– Теа, – говорил он. – Теа!
Джорджи качнулся, вжимаясь в меня, один раз, другой, и он казался таким большим внутри меня, невообразимо большим. Затем он опустил голову мне на грудь и глубоко вздохнул. Все закончилось очень быстро.
Чего тогда хотел Сэм? Я не могла этого вспомнить, как ни старалась.
Я скользнула вниз по холодной стене и села на пол. Джорджи стоял надо мной, запихивая рубашку в брюки и застегивая ремень. Глядя, как он совершает эти самые обычные действия, я вдруг почувствовала себя очень одинокой. Я обхватила голову руками.
– Теа?
– Что мы наделали!
– Разве ты не понимаешь?
Мне трудно было в это поверить, так это было возмутительно, но в его голосе слышалась насмешка.
– Я не об этом.
Он сел на пол рядом со мной.
– Это ведь совершенно естественно, – произнес он.
– Я это воспринимаю иначе, – сказала я, качая головой.
– Правда?
– Мы должны были подождать.
Я смотрела в сторону.
Джорджи засмеялся.
– Почему? – спросил он. – Ждать было незачем. Уж во всяком случае нам.
Я была обнажена, а мой кузен полностью одет. Он рисовал какой-то узор на опилках и, казалось, размышлял над тем, что еще он может сказать. Это было очень непохоже на моего кузена, который никогда не думал перед тем, как заговорить.
– Мы ошиблись, – прошептала я.
– Я тебя ни к чему не принуждал.
Я снова покачала головой. Он ничего не понимал.
– Дай мне платье, – сказала я, указывая туда, где оно лежало.
Джорджи принес платье, и мне показалось, что он двигается, как совершенно незнакомый человек. Он стоял рядом, глядя на меня сверху вниз.
– Разве ты не понимала, что должно произойти?
Похоже, его это действительно интересовало. Я отчаянно хотела побыть одна.
Я остро ощущала, что отдала слишком много за эти девяносто, максимум сто секунд. И в эти полторы или две болезненные минуты все происходило исключительно ради удовольствия Джорджи. Я отчетливо видела наше будущее – мы сделаем это еще с десяток раз, ну, может, два десятка, а потом Джорджи с этим покончит. Нашим отношениям придет конец. Мальчики вполне на такое способны. Я поняла это, глядя на своего кузена, который стоял надо мной с уверенным и беззаботным видом. Этот мир принадлежал мальчикам.
– Мы все равно не можем пожениться, – произнес он. – Теа, ты думала, что мы поженимся?
– Я не знаю, о чем я думала, – ответила я. – Но не об этом. – Я обвела рукой стойло с потемневшими от плесени стенами. Каждое лето мне приходилось их отскабливать. Джорджи проследил взглядом за моей рукой, остановив его там, где остановилась рука: на нем самом в одежде, которую купили ему мои родители. Это были его единственные хорошие вещи. Мои щеки горели. – Это грязно.
Он опустился возле меня на колени и коснулся моей щеки.
– Это не так.
– Это так, – отрезала я, отталкивая его руку. – Именно так. В твоей семье все так.
– В моей семье?
Я чувствовала, как слова толпятся в моей голове, готовые вырваться наружу. Я прижала платье к груди, понимая, как мне со всем этим покончить. Теперь мне было его жаль. Он выглядел таким глупым и растерянным. Но я не хотела его жалеть. Я вообще не хотела иметь с ним ничего общего. Я хотела умыть руки, и в тот момент это казалось мне возможным: я могла покончить с этим навсегда.
– Ты, как твой отец, – произнесла я очень быстро. Я представила своего доброго и мягкосердечного дядю и почувствовала себя очень скверной девушкой. Но у меня не было выбора. – Твой отец пришел к моему отцу так же, как ты пришел ко мне, умоляя меня что-то тебе дать. Ты такой же жалкий, как и он.
Я прижимала платье к груди, и в тот момент мне больше всего на свете хотелось быть одетой. Мой кузен смотрел в окно стойла, в черную как смоль ночь, которую не рассеивали огни. Меня тошнило. Мне хотелось, чтобы это поскорее закончилось. Но, глядя на профиль своего кузена, я понимала, что это никогда не закончится. Мы были родственниками, мы не могли избавиться друг от друга.
Я опустила глаза. Когда я снова их подняла, лицо Джорджи изменилось. Оно стало злобным. А чего я ожидала? Я задаю себе этот вопрос сейчас, много лет спустя, несмотря на то, что уже слишком поздно и ничего нельзя исправить.
– Посмотри на себя, – произнес он, и его взгляд скользнул по моему телу, по едва прикрывающему его платью.
– Если ты не уйдешь, я закричу, – сказала я.
– Ты закричишь?
Что, если бы я подождала хоть секунду, прежде чем угрожать ему этим? Или еще лучше – если бы я сделала шаг назад во времени и вообще ничего не сказала, а поцеловала бы его, и пожелала бы ему спокойной ночи, и вела бы себя так, как будто ничего не произошло, и позволила бы нашей связи постепенно сойти на нет, как выразился Джорджи, совершенно естественно. Он мог быть туповатым, неуклюжим и жестоким. Но он также был добрым, забавным и искренним. Как бы то ни было, все это не имело значения. Он был моим. Он был моим кузеном. Я хотела все вернуть обратно. Я хотела, чтобы он все вернул обратно. Впервые в жизни я поняла, что некоторые слова способны впиваться в мозг, превращаясь в клеймо.
– Кто тебя услышит?
– Все.
– Я не думаю, что ты хочешь, чтобы все тебя услышали.
