– Это сильнее меня! Хочу быть в вас, хочу двигаться в вашей влажной теплоте… Хочу насытиться вашим телом, вашим запахом… Хочу заниматься с вами любовью снова и снова!
– Это не любовь, это святотатство! – возразила я с горечью. – Вы берете меня, как возбужденный самец. Вы не знаете, что такое любовь!
– Это правда, – согласился он, с вожделением взирая на меня. – Когда вы рядом, я забываю о приличиях. Животные инстинкты берут надо мной верх. Однако я могу доказать вам, что мне не чужда нежность. Мне не хотелось бы, чтобы вы вспоминали обо мне дурно!
Его руки осторожно, но решительно раздвинули мне бедра. На мгновение мне захотелось оказаться на месте Лиама – в камере, промозглой и страшной, или, что еще лучше, – на эшафоте, болтающейся в затянутой петле, зато ни о чем больше не помнящей… Я закрыла усталые после бессонной ночи глаза.
Словно издалека до меня доносился сюсюкающий голос Уинстона. Я ощущала его прикосновения, однако у меня уже не осталось сил оттолкнуть его руки. Я заключила сделку, чтобы спасти Лиаму жизнь, значит, должна выполнить свою часть. Странная истома сковала мое тело. Мне хотелось уснуть и никогда не просыпаться. А Уинстон все шептал и шептал…
– Кейтлин, это будет приятно! Я умею быть нежным, умею быть ласковым, если так вам нравится больше! Я могу заставить вас забыть, кто я и почему вы здесь…
Пальцы его овладели мной, заставив меня вздрогнуть. «О Лиам! Прости меня! Я тебя люблю…» Слезы раскаяния потекли по моим щекам.
– Нет! – простонала я, сжимая между бедер неторопливо ласкающую меня руку.
Душа моя витала над телом, которое я больше не воспринимала как свое, которое предавало меня, предавало Лиама. Оцепенение восторжествовало надо мной. Я решила было, что сильнее Уинстона, однако он растоптал меня. Сделал своей подстилкой, своей рабыней, как до него это делал его отец. Если бы у меня нашлись силы, я бы убила и его тоже.
Да простит меня Господь! Ночь в обмен на жизнь. Душа в обмен на жизнь. Что-то во мне сломалось. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть Лиаму в глаза и сказать, что я люблю его, и не чувствовать при этом всей низости своего предательства? Будет ли он по-прежнему любить меня, если узнает, какую цену я заплатила за его освобождение? Поздно, слишком поздно…
Мои бедра раскрылись, и я выгнулась, стеная от боли, потому что не моим телом он овладевал сейчас, но моей душой. Я была противна себе настолько же, насколько я его ненавидела. Боль пронзила мне грудь. То разбилась моя душа, и я провалилась в пустоту – черную, бездонную. Тело мое превратилось в бесполезный обломок из тех, что лежат на морском берегу неподвижные, никому не нужные, брошенные. Вельзевул, князь демонов, рухнул на меня, задыхаясь, и торжествующая порочная улыбка исказила его лицо.
– Я и на смертном ложе буду вас ненавидеть! – выдохнула я едва слышно.
– Знаю, любовь моя.
– Придет день, и вы заплатите за это жизнью!
– Возможно. Но и вам никогда не стереть из памяти то, что вы принадлежали мне, Кейтлин. Пусть даже одну-единственную ночь.
Я отвернулась. Дьявольский огонь полыхал в его глазах. Он в последний раз поцеловал меня и лег рядом на постели.
– Я буду помнить эту ночь всю свою жизнь.
– И унесете эти воспоминания с собой в ад! – сквозь зубы пробормотала я.
Он оставил мои слова без ответа. Небо окрасилось в пурпурные и синие тона.
– Помните о маленьком Стивене. Если со мной что-то случится, кто о нем позаботится? Всегда помните о нем!
– Не вмешивайте в это дело моего сына, мерзавец! Он ни в чем не виноват! Вы обещали мне…
Он улыбнулся и легонько оттолкнул меня от себя.
– Теперь уходите!
Я оделась, нащупала в кармане юбки свиток, за который заплатила такую высокую цену, и, не оглядываясь, вышла из спальни.
Улицы были еще пусты, если не считать одиноких торговцев и поставщиков товара, направлявшихся неспешным шагом к рыночной площади, чтобы занять свои места прежде, чем поднимется обычная утренняя суматоха. Несколько минут я провела в тени портика. У меня кружилась голова, и я не могла ни на чем сосредоточиться. Меня вырвало, но горечь рвотных масс не смогла перебить вкус моего предательства.
Дорога до тюрьмы показалась мне бесконечно длинной. Дежурный солдат посмотрел на меня с явным недоумением. Однако он все же развернул документ, пробежал его глазами, криво усмехнулся и окинул меня оценивающим взглядом.
– Еще слишком рано. Что делать с этим письмом, решит начальство. Полагаю, вы только что его получили, сударыня? – спросил он, глядя на меня с недвусмысленной ухмылкой на лице.
Если бы он ударил меня по щеке, мне бы не было так больно. Глядя на мои растрепанные волосы, припухшие губы и красные от недосыпания глаза, нетрудно было догадаться, каким образом я заполучила этот документ. Мне было стыдно поднять глаза.
– Пройдет несколько дней, прежде чем приказ о помиловании будет подписан. И это в случае, если его вообще помилуют! – сказал солдат, почесывая затылок. – Дня три или четыре…
– Да, я понимаю.
Я поплелась обратно в Когейт. Каждый шаг доставлял мне телесные и душевные муки. Я чувствовала себя оскверненной, униженной. Платье прилипало к моим липким бедрам и животу. Во рту до сих пор ощущался горький вкус мужского семени. Но я знала, что теперь все мои мысли должны быть только о Лиаме. И все же страшное сомнение терзало меня. Господь сумеет простить меня, но Лиам… простит ли он? Нет, он никогда не должен ничего узнать…
Они все, усталые и с красными после бессонной ночи глазами, сидели в кухне. Миссис Хей как раз закончила разливать по чашкам чай.
– Святые вседержители! Доченька! Кто тебя обидел? – воскликнул мой отец, бросаясь мне навстречу.
– Я хочу помыться, – пробормотала я и лишилась чувств.
Я заявила, что никого не желаю видеть, и весь день просидела в своей комнате, предаваясь мрачным мыслям. Все тело саднило – я растерла его половой щеткой, чтобы смыть с себя прикосновения Уинстона и его запах. Счастье мое барахталось, готовое утонуть в любую секунду, в мрачном, холодном, темном озере, воды которого теперь не под силу было пронизать лучам света. Я чувствовала себя бесконечно далекой от всего, скованной замогильным холодом. Когда утомление взяло верх над печалью, я легла и отдалась во власть душившего меня горя. Плакала я долго, пока не иссякли слезы, а потом забылась сном без сновидений.
* * *
Я никому ничего не стала говорить о том, где провела ту ночь. Однако моя прострация и очевидное отчаяние растревожили отца. Патрик меня ни о чем не расспрашивал. Из чувства уважения, а может, и от стыда он избегал смотреть мне в глаза. Вероятно, он обо всем догадался, ведь с самых ранних лет мы с ним чудесным образом умели понимать друг друга без слов. Вот и теперь он вместе со мной переживал мою боль и мое горе. Я знала, что он понимает, каково мне. Папа же, если о чем-то и догадался, то не обмолвился об этом ни словом.
