– В церковь ходите? – Миссис Тейлор-Скотт буравила взглядом Тедди, словно хотела вытянуть из него постыдную тайну.
– В англиканскую, каждое воскресенье, – поспешила ответить Нэнси.
Еще одно быстрое пожатие руки.
– Викарий даст вам рекомендацию?
– Естественно. – («Я не уклонилась от ответа». Нет, просто солгала, подумал Тедди).
– Мы можем заделаться методистами – будем наведываться в местную часовню, – сказала потом Нэнси. – Миссис Тейлор-Скотт, я уверена, с пиететом относится к доктрине Уэсли – он же ратовал за примерное поведение.
«Не дай мне Боже дожить до того срока, когда я не смогу приносить пользу!» – эти слова Тедди процитировал на похоронах Урсулы, о чем впоследствии пожалел, так как это прозвучало чванством, тем более что сестра умерла в шестьдесят шестом, когда полезность была не в чести. За годы войны Урсула избавилась от каких бы то ни было религиозных убеждений, но восхищалась методистской сдержанностью и стойкостью.
Тедди взял на себя все приготовления к похоронам Урсулы, а потом не один месяц ждал, что она ему напишет и расскажет, как все прошло. («Дорогой мой Тедди, надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии».)
– Что с тобой, дедушка? – Спустившись к завтраку в гостинице «Фэйрвью», Берти наклонилась поцеловать его в щеку. – Воспоминания замучили?
Он погладил ее по руке:
– Вовсе нет.
Сегодня они хотели осмотреть места его воинской службы – близлежащие аэродромы. Нынче – промышленные зоны или загородные торговые комплексы. Кое-где выросли жилые кварталы, на одном летном поле стояла тюрьма, но то место, откуда он отправился в первые свои боевые вылеты, еще пустовало, как и подсказывало мрачное воображение, рисовавшее призрачные фундаменты бытовых корпусов, след кольцевой дороги, очертания свалки боеприпасов и слепые глазницы командно-диспетчерского пункта, от которого осталась лишь пустая оболочка с проржавевшими рамами и бетонным крошевом. Внутри все заполонили травы: кипрей, крапива, конский щавель, но уцелела часть щита оперативного управления и прибитая к стене выцветшая, рваная карта Западной Европы, давно неактуальная.
– «Пройдет и это», – сказал Тедди, обернувшись к Берти, а та ответила:
– Не надо. А то мы разревемся. Давай-ка посмотрим, где здесь можно выпить по чашке чая.
Они нашли паб под названием «Черный лебедь», где заказали чай с лепешками, и только при оплате счета Тедди вспомнил, что был здесь, когда впервые пошел гульнуть с ребятами; этот паб они между собой прозвали «Грязная утка» и впоследствии не раз заваливались сюда всем экипажем.
– Как по-твоему, мы выдержали испытание у миссис Тейлор-Скотт? – нахмурилась Нэнси.
– Не знаю. Она старалась держать карты ближе к орденам.
Но до подбора малыша какого бы то ни было цвета дело не дошло: Нэнси, спустившись к завтраку, сказала:
– Меня, кажется, посетил ангел.
– Что, прости?
Тедди поджаривал тосты; занятый мыслями об Агрестисе, он даже не подумал о Благовещении. Вчера на лугу он видел, как боксируют зайцы, и теперь придумывал какую-нибудь фразу, способную передать удовольствие от этой сценки.
– Ангел? – переспросил он, с усилием отвлекаясь от Lepus europaeus («у кельтов – посланники Эостре, богини весны»).
Нэнси блаженно улыбнулась.
– У тебя тосты подгорают, – сказала она. А потом: – Благословенна я между женами. Кажется, у меня будет ребенок. У нас. У нас, любимый мой, будет ребенок. Забилось новое сердечко. У меня внутри. Чудо.
Хотя Нэнси много лет назад отвергла христианство, Тедди порой замечал в ней что-то возвышенное, religieuse
[12]
.
Тяжелейшие роды длились двое суток; в какой-то момент, ближе к концу, врач отозвал Тедди в сторону и предупредил, что, возможно, сейчас встанет вопрос, кому спасать жизнь: матери или ребенку.
– Нэнси, – без колебаний потребовал Тедди. – Спасайте мою жену.
Тедди оказался неподготовленным. С окончанием войны полагалось выходить из долины смертной тени к солнечным нагорьям. Он утратил боевой дух.
– Тебя просили сделать выбор, – сказала Нэнси, когда и мать, и дитя благополучно оклемались. («Кто, интересно знать, ей сказал?» – подумал он.)
Бледная от потери крови, с сухими, растрескавшимися губами и мокрыми от пота волосами, Нэнси лежала в постели. На взгляд Тедди, она была прекрасна: великомученица, не сгоревшая в пламени. Младенец у нее на руках оставался странно безучастным к их общим испытаниям.
– А я бы сделала выбор в пользу ребенка. Надеюсь, ты это понимаешь? – выговорила Нэнси, бережно целуя в лобик новорожденную кроху. – Если бы у меня спросили, кого спасать, тебя или ребенка, я бы выбрала ребенка.
– Понимаю, – ответил Тедди. – Мною двигал эгоизм. А ты подчинилась материнскому долгу (отцовский долг, видимо, был не в счет).
Спустя годы Тедди спрашивал себя: не прознала ли, часом, Виола, что он, по крайней мере в теории, ничтоже сумняшеся вынес ей смертный приговор? Когда у его жены во время беременности спрашивали, кого она больше хочет, мальчика или девочку, Нэнси всякий раз со смехом отвечала: «Мне лишь бы ребеночка», но когда на свет появилась Виола и стало ясно, что детей у них больше не будет, Нэнси сказала: «Хорошо, что у нас девочка. Мальчик вырастет, уйдет – и будет отрезанный ломоть: его заберет другая женщина. А девочку никто не отнимет у матери».
Вы больше не сможете иметь детей, сказал врач. Родители Нэнси вырастили пятерых, как и родители Тедди. Странно было слышать, что их самих обрекают на эту единичность – лежащую в коконе колыбели бочонкообразную куколку. Из конфет и пирожных. (Точнее, как потом выяснилось, из жгучих специй.) Имя выбрали заблаговременно: если будет девочка, то Виола. С мыслью о своих четырех сестрах Нэнси представляла себе дочерей: в списке имен значились еще Розалинда, Елена и, как вариант, Порция или Миранда. Все до единой – находчивые создания. «Трагедий нам не нужно, – приговаривала Нэнси. – Никаких Офелий, никаких Джульетт. И одного сыночка, для Тедди, а имя ему будет Хью». Но мальчику не суждено было появиться на свет.
Имена, само собой разумеется, черпались из Шекспира. Шел пятьдесят второй год, и они еще не до конца уяснили, что означает «быть англичанами». На помощь им приходила новая молодая королева, возрожденная Глориана. На своем драгоценном граммофоне они слушали британские народные песни в исполнении Кэтлин Ферье. Более того, они даже съездили в Манчестер на ее концерт, когда она выступала с гастрольным оркестром «Халле» на открытии восстановленного Дома свободной торговли. В сороковом году он был разбомблен; Нэнси сказала: сороковой год, сколько воды утекло с тех пор. «Надо же, какие мы патриоты», – говорила она, смахивая слезу, когда публика устроила овацию торжественному маршу Элгара «Земля надежды и славы». На следующий год, когда безвременно ушла из жизни Кэтлин Ферье, Билл Моррисон сказал: «Девица-краса», как принято на севере, хотя родилась она по другую сторону Пеннинских гор, и сам написал некролог для «Краеведа».
