– Марион! – кричал он. – Марион!
Остальные похватали ножи и мушкеты и бросились вдогонку. Я побежала следом. Мы остановились как вкопанные при виде ярко-красного пятна на снегу. Бледный как смерть Дункан первым сорвался с места.
Кровавый след привел нас к пригорку. Мы обошли его и снова замерли от изумления: Марион смущенно нам улыбалась, нервно потирая окровавленные руки. Рукава она закатала до самых локтей.
– Она оказалась тяжелой, вот я и решила…
– Какого черта! – взвыл Дункан, бросаясь к жене.
И умолк, увидев за ее спиной, на красном от крови снегу, убитую дикую козу. Расширенными от удивления глазами он пару мгновений созерцал эту сцену, потом щеки его налились багровым румянцем.
– Я увидела ее среди деревьев и…
– Марион! – воскликнул Дункан, прижимая ее к груди. – Я испугался, что…
– Чего ты испугался? По-твоему, я не умею стрелять из пистолета? – обиделась Марион.
Дункан посмотрел на разряженный пистолет, забытый ею на снегу возле туши.
– Но это же мой пистолет! Зачем ты его взяла?
– Подумала, что мне может попасться заяц или еще что-нибудь. Мушкет тяжелый, поэтому я выбрала пистолет. И вообще… – Марион нахмурилась и поджала губы. Сердитый тон Дункана ей явно не понравился. – Если моя добыча тебе не нравится, пойди и подстрели себе на ужин что хочешь!
– Не в этом дело! Я не разрешал тебе брать пистолет!
Марион вперила в него сердитый взгляд и пожала плечами. Мы с Лиамом и остальные мужчины пребывали в полнейшей растерянности. Приготовившись к страшному зрелищу, мы оказались невольными свидетелями супружеской ссоры в духе комедий Шекспира.
– Я взяла пистолет, чтобы подстрелить что-нибудь на ужин, – упрямо заявила Марион.
– И это, по-твоему, нормально? Женщине охотиться с пистолетом?
– Очень даже нормально! Я охочусь с двенадцати лет, причем неплохо!
– Да, но… – Дункан помолчал, сбитый с толку новым поворотом событий. – Могла бы предупредить меня, что берешь пистолет, – заявил он мрачно. – Что, если бы ты ненароком прострелила себе ногу? Того гада, прихвостня сыночка герцога Аргайла, ты даже на мушке удержать не могла!
– Это разные вещи, болван ты эдакий! Раньше я никогда не целилась в человека! И руки у меня тряслись, потому что я думала, что они тебя застрелили. Но раз так, то в следующий раз я не стану…
Марион не закончила фразу, наконец сообразив, что они здесь не одни. Окинув нас сердитым взглядом, она выдала такое грубое ругательство, что я поморщилась. Подойдя к Дункану, Марион бросила ему под ноги красный от крови нож, снова выругалась и убежала в лес.
Все молчали. Дункан что-то пробурчал себе под нос, пнул башмаком окровавленный снег, подобрал нож, какое-то время рассматривал его, а потом со вздохом присел над тушей козы и принялся ее потрошить.
– Дункан, думаю, тебе надо пойти и извиниться, – шепнула я ему на ухо.
Он вздернул брови.
– Мне – извиняться? С чего бы это?
– Во-первых, благодаря Марион у нас теперь есть чем поужинать…
– Я бы и сам что-нибудь подстрелил…
Я не смогла сдержать улыбку, но продолжила тем же успокаивающим тоном:
– Во-вторых, нельзя разговаривать с женой так сердито только потому, что…
– Мама, я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать, – ответил он, поворачиваясь ко мне лицом. – Но Марион – моя жена, и это наши с ней дела. Поэтому прошу, дай мне спокойно разделать козу. Потом я сам решу, что мне делать.
За моей спиной послышался смех мужчин, и Дункан сердито зыркнул в их сторону. Смех прекратился. Я же начала понимать, почему мой сын влюбился в эту девушку. Марион была с характером и ни за что не позволит кому бы то ни было собой помыкать. Что ж, для меня это только повод отнестись к ней с большей симпатией.
Усталые, но сытые, мы еще немного погрелись у костра и начали готовиться ко сну. Лиам заканчивал последний шалаш. Марион, которая до сих пор была не в настроении, поела и сразу ушла. Я подозревала, что мой сын так и не попросил у нее прощения. Правду сказать, меня это не касалось. Дункан пришел и сел рядом со мной. Это вошло у него в привычку – вечером подсаживаться ко мне и рассказывать обо всем, что ему довелось пережить со времени отъезда из Гленко, то есть с середины сентября.
Содрогаясь от страха, я слушала историю о нападении на корабль в озере Файн, а пересказ разговоров с лэрдом Гленлайона и герцогом Аргайлом, наоборот, меня позабавил. Сегодня вечером меня ждал печальный рассказ о битве при Шерифмуре, и я пролила немало слез. Складывалось впечатление, что Дункану оказалось проще рассказать мне об этом, чем в свое время Лиаму. Я узнала множество подробностей о многодневных марш-бросках, о кровавом сражении в долине, о страданиях в лагере под Ардохом, о смерти Саймона.
– Смерть Ранальда стала для отца страшным ударом, – сказал Дункан, глядя на пламя. – С тех пор он сильно переменился.
– Это правда. Он ненавидит себя за то, что видел, как убивают сына, и ничего не смог сделать…
– Он и не мог ничего сделать, мам. Мы оба были слишком далеко. На нас обрушилась кавалерия, они кромсали все на своем пути… Я попытался было прорваться к Рану, но…
– Дункан, я понимаю. Случилось то, что случилось, и уже ничего не поделаешь. Но Ран всегда будет с нами.
– Да, я знаю.
Дрожащими пальцами он теребил подол своего килта. Взгляд его был устремлен на шалаш, где спала Марион. Лиам как раз подвязывал последнюю ветку. Что-то мучило Дункана, но ему никак не удавалось облечь это в слова.
– Беспокоишься из-за размолвки с Марион?
– С Марион? Нет. Я…
– Ты с ней так и не поговорил, я права?
– Нет, не поговорил.
– Не стоит ждать, пока чаша терпения переполнится, сынок.
Он посмотрел на меня озадаченно.
– Все разногласия нужно решать как можно скорее. Не позволяй им копиться!
– Знаю. Поговорю с ней завтра.
– Ты ведь ее любишь?
– Больше, чем жизнь. Но она такая…
– Сильная духом и упрямая?
Дункан иронично усмехнулся и посмотрел на меня.
– Она – как острый клинок, – сказал он задумчиво.
– И неудивительно, она же Кэмпбелл, – заметила я словно в оправдание Марион.
– Да. Сам я временами об этом забываю, но всегда находится кто-то, чтобы мне напомнить.
– Ты привез ее с собой в Гленко?
Короткая пауза позволила мне заподозрить неладное.
– Да.
– И случилось что-то неприятное?
Понурившись, Дункан принялся пинать снег каблуком. Он и ребенком так делал, когда что-то его тревожило. Я украдкой рассматривала его профиль, резко очерченный подбородок, поросший темной щетиной, слегка поблескивавшей в отсветах костра. Костер освещал не изуродованную шрамом часть лица. В чертах его не осталось и намека на детскую округлость. Мой сын вырос, стал мужчиной. И он больше не принадлежал мне.
