Франсес снова замолчала, уже надолго. Мокрые от слез глаза ее прищурились, словно она всматривалась в сцену, которую не мог видеть больше никто. Мы с Лиамом тоже молчали. Это был первый раз, когда она заговорила с нами о своих злоключениях. Конечно, мы пытались ее расспрашивать, но дочь всячески уклонялась от этой темы, и мы с уважением отнеслись к ее желаниям. Я говорила себе, что однажды она все расскажет, – когда будет к этому готова…
– Я схватила ружье и выбралась из укрытия, а потом сбежала вниз по склону холма. Было темно, ночь выдалась безлунная. Снег заглушал звук моих шагов. Я не хотела его убивать. Я только хотела предупредить Тревора об опасности. Вот только… Солдат добежал до него раньше, чем я. И уже вынул меч… – Она сдвинула брови, и выражение ее лица стало скорбным. – Я подняла ружье. Это получилось само собой. Я не понимала, что делаю. Я знала только, что солдат сейчас его ударит, а у меня не получается крикнуть… И я… Я выстрелила.
Я закрыла глаза, чтобы сдержать слезы. Доля секунды – и непоправимое, о чем потом будешь жалеть всю жизнь, уже случилось…
– Солдат упал на землю, – продолжала Франсес, снова сосредоточившись на своем видении. – Конечно, выстрел поднял на ноги остальных солдат конвоя, и они кинулись к нам. И в эту минуту Тревору пришло в голову… В общем, он вырвал ружье у меня из рук.
– Боже правый! – пробормотал Лиам. – И они обвинили в убийстве его. Он хотел защитить тебя, Франсес!
Она покорно кивнула и всхлипнула.
– Я не сразу поняла, зачем он это сделал. Подумала, что он сердится и забрал ружье, чтобы я случайно еще кого-то не подстрелила. Но когда солдаты увели его и до меня дошло, что они думают, будто убийца – Тревор, я начала кричать. Я кричала, что это я стреляла, а не он. Тревор в отчаянии смотрел на меня и делал мне знаки замолчать. Но я не хотела… Солдаты начали глумиться надо мной, говорить, что я не попаду в человека даже с трех шагов. А я все кричала и кричала как сумасшедшая. Меня, а не Тревора они должны были забрать! – Голос ее стал тверже, а костяшки пальцев побелели, так сильно она стиснула уздечку. – А я все кричала… И тогда солдат меня ударил. Я упала. Наверное, я прикусила себе язык, потому что во рту стало солоно от крови. А потом они отвезли нас в Форт-Уильям.
– И в чем обвинили тебя? – спросил Лиам.
– В краже. Но мы ведь даже не успели ничего украсть! Бригадир Мейтланд допросил меня. Я упорно твердила, что сама застрелила того солдата. Но он сказал, что Тревор уверяет, будто я – его сестра и у меня не все в порядке с головой. – Последние слова она произнесла с иронией и, невесело усмехнувшись, продолжила рассказ: – Он сказал им, что я его сестра, – повторила она шепотом. – И что я не в себе. Думаю, после моих воплей ему поверили больше, чем мне. Тревор просил, чтобы меня отпустили, клялся, что я ни в чем не виновата и не замешана в этом преступлении. Они отказались. Потом нас переправили в Инвернесс. Из осторожности, потому что со всем этим восстанием людей у них было в обрез, и они боялись, что за нами явятся мужчины из клана Дальнесса. Некоторые из них, по слухам, вернулись в Перт и бродили в окрестностях. Я очутилась в толбуте. Потом меня вызвали на суд присяжных. Дело рассмотрели за несколько минут. Думаю, все уже было решено заранее. Меня приговорили к «яме».
Я ласково погладила Франсес по плечу, потом тихонько сжала ее руку.
– Мама, это был ад!
– Давайте сделаем остановку, – негромко предложил Лиам.
– Хорошо.
Я взяла уздечку из рук Франсес и направила ее коня в сторону от дороги.
– Я предупрежу остальных, – сказал мой муж.
Мы выбрали для стоянки берег частично укрытого льдом озерца. Большой серый камень с плоской верхушкой выделялся на ярко-белом снежном покрывале. С одной стороны на нем был вырезан кельтский крест. Франсес подошла и опустилась на колени рядом с ним, потом провела пальцем по каменному рисунку.
– Как бы мне хотелось забыть эти дни… – негромко сказала она.
– У каждого из нас бывали моменты в жизни, которые хотелось бы стереть навсегда. Но это невозможно, доченька! Прошлое – часть нас. Это то, что делает нас такими, какие мы есть. Мы – словно глина в руках Судьбы. Каждый удар фатума оставляет на нас отметину.
– Но кто решает сýдьбы? – спросила Франсес, прижимая ладони к холодной плоской поверхности камня.
– Бог… Добро… Зло… Они неразделимы. Они тянут нас в разные стороны, манипулируют нами и лепят из нас то, чем мы являемся.
– Это так больно…
– Знаю. Я знаю, – сказала я, поглаживая ее по волосам.
Она уткнулась лицом мне в колени.
– Мамочка! Там, в «яме», мне хотелось умереть! – Франсес заплакала. – Я знала, что Тревора обвинят в убийстве, и не сомневалась, что суд приговорит его к виселице. И мне было так плохо! У меня и сердце болело, и тело… Каждый раз, когда по мосту проезжала повозка или маршировал отряд солдат, эти звуки молотом стучали в моей голове, напоминая о том, что будет с Тревором, и я начинала кричать, только чтобы их не слышать. Я говорила себе, что это Тревора ведут на казнь. Думала, что никогда больше его не увижу… – Франсес зашлась рыданиями. – Я так хотела сказать ему, что я виновата, что я его люблю! В последний раз! Мамочка, как же мне было плохо!
– И никто не сказал тебе, где он и что с ним?
– Нет. Старая ведьма, что приносила мне раз в день прелую кашу, радовалась тем больше, чем хуже мне было, и поэтому ничего не говорила. Это преподобный Чисхолм по доброте душевной сказал мне, что Тревор еще жив, когда меня выпустили из «ямы». Я хотела повидаться с ним, но еле ходила от слабости. И тогда матушка Симпсон взяла меня к себе. Она была очень добра ко мне. И через несколько дней отвела меня в толбут.
Я вернулась мыслями к Дженнет Симпсон и всем тем женщинам, которые жили в клоаке под Данан-хилл. На первый взгляд, эти женщины, не знавшие иной жизни, казались ведьмами, как они были описаны в «Макбете». В Дженнет с ее бельмом на одном глазу я увидела Гекату. Но на ведьму эта женщина походила только внешне. Жизнь сложилась так, что ей приходилось попрошайничать ради выживания, и все-таки она взяла мою девочку к себе и заботилась о ней…
Я присела на корточки рядом с Франсес и оперлась о камень с крестом. «Разве не обязан каждый из нас нести свой крест?» – напомнила я себе не без иронии. Слова доктора Мэншолта вдруг обрели новый смысл. Я обняла Франсес и положила ее голову себе на плечо – так, как если бы она была маленькой, проснулась среди ночи и начала кричать от страха, что ее унесут домовые. У моей девочки всегда было живое воображение… Лиам держался чуть в стороне от нас. Чувствуя себя бессильным перед горем и душевной болью дочери, он присел на пень, давая мне время успокоить ее.
– Ты с ним увиделась? – осторожно спросила я.
– Да.
Голос ее дрогнул, и горькие слезы снова хлынули из глаз.
– Франсес, крошка моя, девочка моя…
