С упакованной сумкой, полностью одетая, я села подле старика. Он лежал неподвижно, только грудная клетка мерно вздымалась вверх и вниз, выдавая едва теплящуюся в нём жизнь. Я не испытывала по отношению к старику ни злобы, ни неприязни. Он не был добрым мудрым дедушкой, окружённым любящими детьми и обожающими внуками, а всю жизнь занимался тем, что сживал со света соседей и прикарманивал чужое добро. Жена давно умерла, сын, кажется, тоже, старик никому не был нужен. Он, как паук в паутине, много лет просидел в своих хоромах, которые получил благодаря хитрости и жадности, и чего-то ждал. Он не был хорошим человеком и вряд ли прожил достойную жизнь, но кто я такая, чтобы судить его? Если измерять степень достойности жизни по количеству родственников и знакомых, которые станут хныкать на твоих похоронах, то ни я, ни он, ни Толик, ни даже Изабелла Васильевна с её молодыми любовниками не получим главный приз. Моя мама его тоже не получит, хотя всю жизнь жила ради дочери, отдавая себя без остатка. Она умерла в одиночестве и забвении, её тело пролежало два долгих дня на кровати в нашей крошечной квартире, никому не нужное и холодное, прежде чем его нашли. Она, наверное, была хорошим человеком, но это ничего не изменило. Кому нужны глупые жертвы, если в итоге ни одному из нас не достаётся желаемое? Мы даже не знаем точно, чего хотим. Может быть, не стоит и стараться ради капельки чужого тепла, раз оно всё равно не принесёт счастья?
Я села за рояль: решила попрощаться со стариком как следует. Он не сделал мне ничего плохого, даже наоборот, облагодетельствовал, да и настроение у меня было подходящее. Я, наконец, поняла, чего хочу — будущее перестало быть туманным и превратилось в настоящее. Первый раз в жизни у меня всё складывалось не так, как на репетиции, где не возбраняется переигрывать с начала бессчётное количество раз, а как на единственном и последнем экзамене, который не предоставляет права на ошибку. Так, как должно было, и так, как хотелось именно мне, и иного пути я не видела.
Рояль гулко отпружинил крышкой и подался вперёд. «Хорошо темперированный клавир» можно открывать наугад, и никогда не ошибёшься. Чёрные от нот страницы оживают, несутся навстречу клавишам, но не торопятся, суетясь и выкрикивая каждая своё, а говорят, внимательно вслушиваясь друг в друга, выстраиваются постепенно, плавно перетекают то вверх, то вниз и переплетаются, словно в орнаменте. «Прелюдии и фуги во всех тонах и полутонах, касающиеся как терций мажорных, так и терций минорных. Для пользы и употребления жадного до учения музыкального юношества, как и для особого времяпрепровождения тех, кто уже преуспел в этом учении…» — до сих пор помню эту формулировку. Торжество логики и здравого смысла над сиюминутными человеческими эмоциями, которые недолговечны и потому ничтожны. Ничего личного, только строгая красота гармонии. Тональность и техника определяют всё. Для того чтобы быстрее прийти туда, куда хочешь, не стоит бежать, сметая препятствия, достаточно взять нужный темп и не сбиваться.
Я никогда не играла старику Баха — мне казалось, что он не заслужил. Но тогда, в мой последний с ним вечер я снизошла до него и подарила ему благозвучие и совершенство, которые он вряд ли слышал. Я играла так, как никогда в жизни. Так, как никто не играл до меня и не будет — после. Один раз, чтобы понять и почувствовать. Иначе нельзя: не хватит человеческих сил, чтобы изо дня в день испытывать то, что испытала я в тот вечер перед роялем. Нечто, подобное смерти, окончательное и прекрасное. То, что поставило мир вокруг меня с ног на голову и обратно. Все музыканты — притворщики, они играют одно и то же, делая вид, что переживают это взаправду, но умирать по нескольку раз в день или даже в неделю — невозможно. В тот единственный вечер я перестала притворяться. Я словно сочиняла эту музыку, здесь и сейчас, предчувствуя её и подчиняясь ей. Она жила во мне, спрятанная на долгие годы, таившаяся в темноте непонимания, вранья и лицемерия. Теперь она вырвалась наружу. Она струилась с моих пальцев, как вода. Осенним моросящим дождём, зимним колким снегом, звонкой весенней капелью и очищающим летним ливнем с раскатами грома вдалеке. Воздух вокруг меня дрожал и звенел, переливаясь тысячами огней Северного сияния, подкидывал мои руки лёгким бризом с залива и дул резкими порывами, заставляя зажмуриться. Земля под ногами дышала, я слышала, как бьётся её сердце и вторила ему стуком педали, а из глубоких, изрезавших её лицо трещин лился ровный серебристый свет. Рояль алел раскалёнными струнами, полыхая в зареве закатного солнца, язычки пламени вспыхивали то здесь, то там, щекоча и согревая меня. Музыка! Пятая стихия. Такая могущественная и прекрасная. Я властвовала над ней, и она покорилась мне. Мы были с ней одним целым, в последний раз и навсегда.
Я прощалась с музыкой. Задумчивые трели в соль-мажоре, — и мамино лицо унеслось прочь голубоватым облаком. До-диез-мажор, — и Изабелла Васильевна растворилась в собственной лучезарной улыбке, словно Чеширский кот. Мятущийся си-минор, — и крики Толика стихли за железной дверью. Прощай и ты, старик со своей огромной квартирой, в которую я вернусь, но тебя уже здесь не будет. Для тебя — ми-бемоль-минор, но только потому, что мы больше не увидимся. Те, кого я знала, и те, кого знать не хочу, пусть останутся в ля-мажоре. А теперь — стремительный до-минор для меня, чтобы не останавливаться и ни о чём не жалеть. Пальцев не разглядеть, так быстро они порхают. И вот я уже не спешу, иду легко, не задерживаясь, вопрос-ответ, вопрос-ответ, всему своё время, всему свой черёд, и лишь осторожное недоумение в конце. А что дальше? Эта музыка должна длиться вечно, но и ей когда-нибудь будет суждено оборваться. Странный солёный привкус на губах, совершенно незнакомый, и дрожь в пальцах, которые никогда не знали сомнений. Так вот почему люди плачут, когда расстаются с тем, что любили. Это просто-напросто больно. И далёкий звонок в дверь, резкий и чужой, когда последний звук растворился в воздухе и замолчал навеки.
Женщину, которая пришла меня сменить, звали Азиза. Я с удовольствием отметила про себя её медлительность, пока она разувалась в прихожей. Круглое плоское лицо не выдавало ни малейших признаков сообразительности, и это мне тоже понравилось. Я пригласила её пройти вслед за собой, показала кровать старика, рассказала, что с ним делать, и объяснила, почему мне необходимо уехать. Сначала она ни в какую не хотела оставаться до понедельника, только мотала головой из стороны в сторону и недоумённо разводила руками. Долго искала по карманам телефон, потом звонила Толику, но дозвониться не смогла и с упрёком смотрела на меня, как будто я её чем-то обидела. Я сжалилась над ней и попросила лишь навестить старика в воскресенье вечером, чтобы проверить, всё ли в порядке. Она с глубоким печальным вздохом согласно кивнула.
Я проводила Азизу на кухню.
— В холодильнике есть суп и котлеты, так что ешьте, не стесняйтесь, — я по очереди открывала шкафы. — Здесь чай, вот сахар. Я купила зефир и печенье к чаю, очень вкусные. Чайник включается просто, кнопочкой наверху. Воду возьмёте из фильтра.
Она слушала внимательно и говорила: «Ха-ра-шо», тщательно артикулируя и растягивая гласные.
