— Павел Львович в коме, хлопот с ним не будет, — продолжала я, направляясь к прихожей. — На сегодня я всё сделала, вам придётся только протереть его с утра влажными салфетками. Вечером загляните на несколько минут проведать, а в понедельник я уже вернусь: мой поезд приходит рано утром.
Я открыла входную дверь и собралась выходить, но остановилась на полдороге, как будто вовремя вспомнила о чём-то важном. Ступая на носочках, чтобы не наследить, я прошла вместе с Азизой в ванную комнату.
— Да, чуть не забыла. Я включу стиральную машину, а вы, как она закончит, развесьте бельё, пожалуйста, — я указала на протянутые над ванной верёвки. — Вот здесь.
— Не волнуйся, всё сделаю, — голос у Азизы был смешной и неровный.
Я не волновалась. Я знала, что она сделает то, что нужно. Побродит из комнаты в комнату, воровато оглядываясь по сторонам, пройдёт мимо старика, брезгливо поморщившись, и удобно устроится на кухне, потому что обязательно захочет попить чаю с печеньем. А что ей ещё останется делать в тишине незнакомой квартиры? Стиральную машину я поставила на самую длинную программу, добавила дополнительное полоскание и отжим: часа на три с половиной, если не больше. Азиза не сможет быстро понять, где и как включаются старые автоматы пробок, когда захочет приготовить себе чай и поставит электрический чайник одновременно с работающей стиральной машиной. Толик не зря экономил: он купил подержанный аппарат вентиляции лёгких, у которого не было автономного блока питания. На сколько человек может задержать дыхание? На две минуты или всё-таки дольше? Стоит попробовать, чтобы узнать.
* * *
Меня зовут Ивонна Веклич, мне тридцать два года, и я живу в Праге. Так случилось, что я приехала сюда около двух с половиной лет назад после того, как вволю поскиталась по миру, и решила остаться здесь. Хороший город, похожий на пряник, с чистыми мостовыми и ясными рассветами, где спокойно и тихо, как раз для тех, кто устал от долгого пути. Достаточно маленький, чтобы не заблудиться, и достаточно большой, чтобы затеряться в толпе.
Здесь нищие просят милостыню, распластавшись ниц на асфальте и спрятав от прохожих лица, потому что высокие костёлы, взмывающие в небо, научили их смирению. Люди редко поднимают глаза наверх и не любят смотреть вниз, поэтому они не замечают ничего вокруг, обижаясь потом, что никто не обратил и на них внимания. Мне же, наоборот, нравится, когда меня не замечают.
Я знаю, почему они так несчастны — слишком многого хотят. Хорошего мужа, новую квартиру, модную машину, большой холодильник, красивых заботливых детей и дачу на берегу моря. Так не бывает. Хотеть нужно один раз и по-настоящему, чтобы не разбрасываться по мелочам, и только тогда может получиться. Я, например, уже ничего не хочу.
В Праге много туристов со всего света, и в особенности — русских. Я не говорю по-русски, но выучила несколько слов, чтобы легче было объясняться. Лучше всего я выучила числительные, потому что люди, как ни странно, прекрасно могут разговаривать цифрами. Главное, что их интересует — «Сколько?». Я отвечаю: «Двести пятьдесят крон», потому что именно столько стоит билет на органный концерт в Храме Девы Марии Снежной. Я работаю здесь смотрителем: подметаю, слежу за порядком и продаю билеты. У нас хороший орган, расположенный в центральном нефе, большой, звучный и с долгой историей. Особенно мне нравится, когда играют Баха. Красивая величественная музыка взмывает под своды и заполняет собой пространство, разгоняя по углам влажную тишину собора. Я когда-то училась музыке, как многие маленькие девочки, но сейчас уже вряд ли что вспомню. Я только слушаю, потому что под хорошо исполняемую музыку приятно ни о чём не думать. А потом, когда музыка замолкает и люди уходят, тишина постепенно возвращается на место, мерно стекает с потолков и тычется в окна.
Сегодня опять играли Баха. Ре-минор. Хорошая тональность и хороший композитор. Он не оставлял пометок в нотных текстах, потому что не думал, что его музыку будет кто-то играть. Ему было всё рано, он писал для себя. Звучит финальная фраза, и остаётся только осторожное недоумение в конце. А что же дальше? Я научилась не задавать подобных вопросов, потому что ответы на них не приносят счастья. Мне нравится моя работа. И моя жизнь. Думаю, что останусь здесь на время или, быть может, навсегда.
Романс не о хризантемах
Было около пяти утра. Ольге Александровне не нужно видеть стрелки на циферблате, чтобы понять который час. В это время свет ровный, полупрозрачный, с лёгкой дымкой по краям, и тишина такая, что её слышно. Подвыпившая молодёжь уже разбрелась по домам, а старшее поколение ещё не проснулось, чтобы отправиться на работу. Сейчас хлопнет дверь подъезда: это Иван Андреевич со второго этажа пойдёт выносить мусор. Ему тоже не спится — неделю назад он жаловался в булочной, что каждый день просыпается в четыре и потом никак не может заснуть. Что ж, понятное дело для стариков: сон у них чуткий, недолгий. Ольга Александровна давно смирилась с тем, что перестала спать. В молодости она любила нежиться в постели часов до десяти-одиннадцати — Николай Петрович никогда не будил супругу утром. Он завтракал с дочерью на кухне, провожал девочку в школу и шёл на службу. Ольга Александровна собственноручно, не доверяя прислуге, с вечера гладила ему рубашку и вешала на стул в гостиной, каждый день — новую, а рядом на столе выставляла коробочку с запонками, начищенными до блеска. Николай Петрович был неизменно опрятен, гладко выбрит и одет с иголочки — даже дома носил рубашку с отложным мягким воротом и брюки, а не тренировочные штаны, как принято сейчас. Откуда взялась у Николая Петровича эта изысканность в одежде, учитывая его более чем скромное происхождение, Ольга Александровна не знала, но в безупречном внешнем виде отказать ему было невозможно. Настоящий мужчина, не то, что нынешние: мятые майки с короткими рукавами, пятнистые джинсы, будто вытащенные из-под пресса, под которым они, скомканные и грязные, пролежали несколько лет, стоптанные ботинки с полуспущенными носками. Как тут не стать брюзжащей старухой, если ничто не меняется к лучшему?
Ольга Александровна беспокойно заворочалась и покрепче зажмурила глаза: стоит приоткрыть их чуточку, и белесый утренний свет не даст задремать вновь. За окном послышался гул и клёкот первого троллейбуса, протяжный, заунывный, поющий на одной ноте. Спальня Ольги Александровны выходила окнами на Садовое кольцо, и сколько дочь ни уговаривала её перебраться в другую комнату, потише и потемнее, окнами во двор, Ольга Александровна ни в какую не соглашалась. В той, другой комнате всё казалось незнакомым и собранным вместе наугад, словно в бюро находок: подле невесть откуда взявшегося пузатого дивана с безобразной плюшевой обивкой приютился торшер, кивая съехавшим набок, изъеденным молью абажуром; картонные коробки с надписями на иностранном языке громоздились по углам, а между немецким шкафом из ореха и окном затаилась разлапистая деревянная вешалка для верхней одежды.
— Не мне, Наташа, менять привычки, — отвечала Ольга Александровна на уговоры дочери. — Перемены, или, как нынче любят называть, перестройка — для молодых, для тех, кто не успел ни к чему привязаться.
