С тех пор мама обращалась ко мне с просьбами всего три раза: чтобы я вышла замуж за отца своей дочери, купила ей юбку из тартана принцессы Дианы
[11]
и прилетела на похороны моей так называемой бабушки. На первую просьбу мамы я не без внутренних колебаний согласилась, но выполнить так и не смогла, потому что мой cohabitee
[12]
уехал отдыхать на Гоа с друзьями, но возвращаться оттуда не захотел. Так мне сказали его друзья, смущённо отводя глаза, когда я о нём спросила. Не так давно я увидела его в очереди перед кассой в Marks&Spencer на Ковент Гарден с двумя упаковками сэндвичей в руках. Он стоял вполоборота и боязливо косился в мою сторону, но сделал вид, что не заметил меня. Я не возражала, он и до Гоа не во всём меня устраивал, а после — тем более. Ради второй маминой просьбы я специально съездила в Эдинбург: там есть неплохой магазинчик, где продают официальный тартан Дианы по туристическим ценам, но с очень красивым вытканным клеймом ‘Made in Scotland’. Третью просьбу мне предстояло выполнить сейчас. Я живо представила, на что мне придётся ради неё пойти, и внутренне содрогнулась. Оставалось надеяться лишь на то, что босс отнесётся к вынужденному отъезду в самый разгар туристического сезона благосклонно, как и мои кредиторы.
Билетов на прямой рейс до Москвы не оказалось, поэтому пришлось довольствоваться полётом с пересадкой в Дюссельдорфе. Выходило несколько дороже и не так удобно (семь часов вместо четырёх), но выбора у меня не было. Сару я взяла с собой — оставить её в Лондоне мне не позволила совесть. Я пропадаю на работе допоздна, без праздничных и выходных дней, чтобы мы могли сводить концы с концами, так что она давно научилась быть самостоятельной и ловко готовит себе в микроволновке завтраки, обеды и ужины из полуфабрикатов. Но бросить девчонку одну на целую неделю — это слишком даже для такой женщины, как я, с наполовину атрофированным материнским инстинктом.
Сара не проявила ни малейшей заинтересованности в предстоящей поездке в Москву к бабушке, лишь пробормотала в подушку заветное слово из четырёх букв. Мне было понятно её недовольство: оказаться в деревне, в сонном коттеджном посёлке и провести семь дней в обществе малознакомых тёток — что может быть хуже? Саре в ноябре исполнится тринадцать, она почти не говорит по-русски, красит ногти в чёрный цвет и постепенно учится громко хлопать дверью. Настоящий лондонский подросток спального района из неполной семьи.
Я заранее предполагала, что Сара не обрадуется, и поэтому вооружилась как щитом коробкой с новым телефоном, который обещала ей купить. Кислая мина на её заспанном личике сменилась на выражение радости и сдержанной благодарности, и вечером она сама собрала розовый чемодан с изображением хохочущего кролика на центральном кармане, по-взрослому оценив серьёзность сложившейся ситуации.
Удивительно, но босс спокойно отнёсся к моей просьбе отлучиться на несколько дней, поскольку похороны «любимой бабушки» показались ему достаточно веским основанием для отъезда. Босс у меня — пакистанец (точнее, лондонец пакистанского происхождения), и для него семья — превыше всего. Моё несчастное лицо убедило его, что для нас, лондонцев русского происхождения, семейные дела также имеют невероятно важное значение. Всё складывалось как нельзя лучше, если бы не уточнённое днём позже время прощания со старой каргой: в шестнадцать ноль-ноль по московскому времени во втором траурном зале Хованского крематория. Мой самолёт прилетал в четырнадцать часов сорок пять минут. Не опоздать мы не могли, и теперь я точно знала, что мама будет недовольна.
Никогда не забуду выражение её лица, когда мы с Сарой ворвалась в траурный зал под самый конец церемонии. Наше появление было во всех отношениях громким: при входе мне пришлось поскандалить с сурового вида старичком-вахтёром, который ни в какую не хотел меня впускать. За нами с грохотом закрылась дверь, и мы замерли на пороге. Как в замедленной киносъёмке, плавно и необыкновенно грациозно, трое присутствующих в зале (мама, Люся и незнакомая мне седая женщина) обернулись в нашу сторону. В мамином взгляде читалось недоумение, осуждение и усталое смирение. Он будто говорил: «Конечно, опоздала! Но чего можно было от неё ожидать?» Я сразу начала потеть от волнения.
Ритуальный агент на мгновение прервался, кашлянул в кулачок и вопросительно поднял взгляд от бумажки, лежавшей перед ним на деревянном пюпитре.
— Вы скорбящие? — почтительно спросил он.
— Насколько это возможно, — буркнула я и толкнула вперёд чемодан, который бессовестно гремел по полу всеми четырьмя колёсами. Другой рукой я тащила за собой Сару с ярко-зелёными неоновыми наушниками и в совершенно не соответствующей траурному убранству розовой юбке.
Мы спешно приткнулись с краю, и лица мамы, Люси и седой женщины столь же плавно отвернулись от нас. Я вздохнула с облегчением и ткнула Сару в бок, чтобы та выключила плеер: энергичные ритмы музыки из её наушников разносились по залу и не гармонировали со скорбной атмосферой. Не рассчитав силу воспитательного толчка, я непроизвольно дёрнула ногой, зацепила чемодан, и он с глухим стуком рухнул на пол. Лица мамы, Люси и седой женщины опять повернулись в нашу сторону, на этот раз — резко и вопросительно, со скоростью сорок восемь кадров в секунду, а ритуальный агент исподлобья с неодобрением уставился на меня. Я бросилась поднимать чемодан, но, как назло, уронила сумку, из которой вылетели косметичка и телефон. Последний со свистом и лёгкостью сноубордиста заскользил по каменному полу, звонко врезался в ножку впередистоящей скамейки и затих. Я не выдержала, выругалась вполголоса по-английски и бросилась поднимать разлетевшиеся по сторонам вещи. Сара, всегда старающаяся сохранять скучающе-невозмутимый вид, прыснула в ладошку и послушно сдёрнула вниз наушники.
— Мы можем продолжать? — в голосе ритуального агента зазвучал скрежет металла по стеклу; я чувствовала, что он начинает меня ненавидеть, даже не успев как следует узнать. Обычно происходит в обратном порядке.
— Да, конечно, простите, — мне нестерпимо хотелось спрятаться за чемоданом, чтобы никто меня не видел.
Тут на помощь, как всегда, пришла мама. Она — потрясающая женщина, сама может думать о нас с сёстрами сколько угодно плохо, молчаливо осуждать нас или подтрунивать над нами, но никому постороннему не даст в обиду своих девочек.
— Мне показалось, что мы уже закончили. Разве нет?
Она, нахмурившись, посмотрела на ритуального агента, и он моментально вжал голову в плечи.
— Да, но вы даже не подошли к усопшей. Можно бросить, так сказать, прощальный взгляд, поцеловать, провожая в последний путь…
Мама хлопнула себя ладонями по коленям и неторопливо встала. Она изумительно смотрелась в чёрном: невысокого роста худощавая женщина с тонкими запястьями и щиколотками, хрупкая и одновременно сильная. Массивные серебряные украшения, которые она неизменно носила — кольца, браслеты, серьги и ожерелья — тихо звякнули, негодуя на нелепое предложение агента.
