Мама просчиталась лишь в одном: у её дочерей не обнаружилось талантов в тех областях, куда она нас направила. Кристину практически сразу выгнали из кружка за полнейшую профнепригодность: сухие трескучие суставы нашей старшенькой ни в какую не хотели растягиваться и сгибаться в нужном направлении. Мамиными стараниями ей удалось просуществовать в кругу подающих надежды юных балерин несколько лет, но финал оказался предсказуемым. Вообразить Кристину, исполняющую батман, было так же сложно, как представить танцующего румбу богомола. Её грация и пластика ограничивались ровной, словно у полированного шкафа, осанкой и длинной, неподвижно вытянутой вверх, сухощавой шеей. Мои музыкальные способности оказались далеки даже от средних. Я была настолько бездарна в музыке, что в первые годы учёбы путала соль-минор с соль-мажором и до сих пор помню, как преподавательница по сольфеджио, пожилая крикливая еврейка с сорванным от многолетней учебной деятельности голосом, хрипло кричала:
— Как звучит? Грустно или весело? Если грустно, то минор, если весело, то мажор!
— Весело, — заикаясь, мямлила я в ответ.
— Почему весело? Где весело? Это?! Весело? — её лицо неумолимо приближалось, увеличиваясь как в объективе фотоаппарата, глаза, неровно подведённые чёрным, не мигая смотрели на меня, голова тряслась от возмущения.
— Грустно, — послушно соглашалась я, шевеля одними губами. Хорошо, что в музыке есть только два оттенка: мажор и минор. Были бы промежуточные, я бы никогда с ними не справилась. А так, шансы ошибиться — всего пятьдесят на пятьдесят, поэтому каждый второй раз я оказывалась права. Можно сказать, что закончила музыкальную школу вничью.
Карина была единственной из нас, кто с удовольствием посещал свою школу: ей нравилось рисовать. У неё далеко не всё получалось, но рисунок с его чёткими математическими пропорциями и перспективой давался ей неплохо. Намного позже выяснилось, что Карина плохо различает цвета и не обладает воображением, но выбор был уже сделан. Она кое-как закончила художественное училище и по совету преподавателя поступила в Академию художеств на искусствоведение. Сейчас сестра работает в двух или трёх галереях, где занимается продажами (Карина прекрасно умеет работать с цифрами). Как-то раз, в одну из наших последних встреч, она со вздохом сказала:
— Надо было мне идти в финансово-экономический. Из меня вышел бы отличный главный бухгалтер.
Я верю в печаль нашей средней сестры: Кристина больше не танцует, я вспоминаю музыкальную школу как кошмарный сон, а Карине приходится каждый день смотреть на чужие картины, которые она продаёт, а не рисует.
На следующий день с утра шёл мелкий моросящий дождик, однотонная пелена облаков растворила солнечный свет и бросила унылую тень на наши и без того невесёлые лица. Мама не сжалилась над нами, и на похороны разрешено было не ехать только Саре и Люсе. Единственными, кого не пришлось уговаривать, были Кира и Кристина: им не терпелось встретиться лицом к лицу с дядюшкой, который обещался подъехать сразу на место. Мама не стала усложнять процесс захоронения и забронировала ячейку в колумбарии того же крематория, где старую каргу полтора дня назад сожгли.
Церемония прошла гладко, без слёз и ненужных слов. Виктор Сергеевич приехал за несколько минут до начала, выкатившись из такси в сопровождении пышной блондинки с высоким шиньоном на голове и ярко-розовыми ногтями на пухлых пальчиках, перетянутых проперёк золотыми кольцами, что делало их похожими на сардельки. Я беззастенчиво принялась разглядывать новоиспечённого родственника и с первого взгляда поняла, что он мне не нравится.
Я не очень люблю людей, постоянно вижу в каждом что-то фальшивое и натянутое, а если нет, то без устали ищу подвох. Дядя Витя показался мне одним из призёров в соревновании на звание самого неприятного человека: в нём всё казалось поддельным и неискренним. Круглолицый и с аккуратно подстриженной бородой, он поражал здоровым благостным видом, с которым не вязались его блестящие, полные, как у кинозвезды, розовые губы. Руки с короткими, словно обрубленными, пальцами были сложены на большом круглом животе; приземистая, вросшая в землю, добротная фигура безобидного здоровяка опиралась на миниатюрные ступни в стоптанных внутрь ботинках детского размера; крошечные глазки беспокойно сновали в самой глубине лица над слащавой влажной улыбкой. Мне никогда не нравилось сочетание маленьких конечностей и крупного тела: в подобной комбинации есть нечто такое, что сродни физическому уродству, и вызывает у меня тягостное брезгливое отвращение, извивающееся жирным кольчатым туловищем мохнатой многоножки.
Из-за плеча Виктора Сергеевича, словно луна, выглядывала его коротконогая спутница с шиньоном и сияла ровной, плоской и совершенно невыразительной физиономией. Её вытаращенные глаза излучали добро и всепрощение, светились сочувствием и смирением, лицо приняло выражение сдержанной скорби. Блондинка показалась мне ещё неприятнее, чем дядюшка. Она так старательно напускала на себя вид девической неиспорченности, что от лицезрения его сводило челюсти, и песок негодования скрипел на зубах. Я давно заметила непреложное правило, распространяющееся исключительно на женщин: чем больше невинности в глазах, тем больше дерьма за душой.
— В скорбный час довелось нам свидеться вновь, сестра, — загудел, словно шмель, Виктор Сергеевич, обращая маслянистый лик в сторону мамы.
Та вздрогнула от неожиданности, с трудом сдерживая подступивший приступ смеха: для законченности образа дядюшке не хватало лишь митры и кадила.
— Здравствуй, Виктор, — осторожно начала она. — А ты очень изменился. Что-то величественное в тебе появилось.
— То не величие, сестра, но смирение и покаяние. Велик лишь Господь, Пастырь наш, мы же — грешны и суетны, и столь малы пред Его величием, что подобны насекомым.
Я испугалась, что он сейчас начнет цитировать Святое Писание или достанет молитвослов, но он ограничился тем, что хмыкнул и вопросительно посмотрел на маму:
— Ну что ж, сестра, пора нам проститься с матерью и предать прах земле. Веди — куда идти нам?
— Конечно, конечно, — засуетилась мама, по-прежнему немного притормаживая с ответами от удивления, но уже несколько более уверенно и твердо, — здесь недалеко, во втором колумбарии. Я решила не устраивать пышные похороны.
— Не одобряю, что от погребения по христианскому обычаю отказалась, но судить не смею — ты по незнанию на то пошла, не по злому умыслу. Не оказалось подле тебя человека, кто наставил бы на путь истинный, научил… — продолжал басить Виктор Сергеевич, вперевалочку следуя за мамой. — Но согласен с тобой: пышность здесь не к чему. Мы знаем, где прах покоиться будет, а в мраморе или граните — не важно. Душа её на небесах, с Создателем, и от этого на сердце у меня радостно.
У мамы каблук подвернулся — так неловко она себя чувствовала.
— Вообще-то, я мраморную табличку заказала, — тихо и даже несколько обиженно пробормотала она. — Я, Вить, больше по материальной части озаботилась, чем по духовной, знаешь ли. Мне материальное несколько ближе, понятнее как-то…
