– Будешь верной женой?
– Обязательно. Временами.
– Что там за индейцы?
– В основном из племени кри. Он их любит больше всех. Прекрасно объясняется на их языке.
– А как насчет медового месяца? Есть планы?
– У Томаса? Обедать в «Макдоналдсе» и гонять в хоккей на площадке – все, что нужно.
– Он совсем не любит путешествовать?
– Только по северо-западным территориям. Йеллоунайф. Большое Невольничье озеро. Норман-Уэллс. Все там объездил.
– Я имею в виду заграницу.
Она покачала головой.
– Только не Томас. Говорит, все уже есть в Канаде.
– Что есть?
– Все, что нужно в жизни. Зачем куда-то ездить? Говорит, люди и так слишком много ездят. И он прав, по-моему.
– Значит, паспорт ему ни к чему, – подвел черту Джонатан.
– Иди ты! – ответила девушка. – Поплыли назад.
Когда они поужинали и снова занялись любовью, она сменила гнев на милость и выслушала его план действий.
* * *
Они встречались каждый день или каждую ночь. В короткие предутренние часы, когда Джонатан возвращался с дискотеки, Ивонна в постели ждала его тихую дробь в дверь. Он подходил к ней на цыпочках, и она вбирала его в себя, как последний долгий глоток перед пустыней.
Они почти не двигались. Мансарда была подобна барабану, отвечавшему на любое движение грохотом, который разносился по всему дому. Когда она начинала стонать от наслаждения, он закрывал ей рот ладонью, и она кусала ее, оставляя следы от зубов на большом пальце.
– Если твоя мать застукает нас, она вышвырнет меня на улицу, – предупредил Джонатан.
– Кого это волнует, – прошептала Ивонна, обвиваясь вокруг него. – Я уйду вместе с тобой. – Словно она забыла, что говорила о Томасе и своих планах с ним на будущее.
– Мне еще нужно время, – настаивал он.
– Чтобы получить паспорт?
– Нет, тебя, – улыбнулся он во тьме.
Она не любила расставаний, но не осмеливалась удерживать его долго. Мадам Лятюлип взяла за правило заглядывать к дочери в любое время суток.
– Ты еще спишь, cocotte?
[21]
Как себя чувствуешь? До свадьбы осталось четыре недели, mon p’tit chou
[22]
. Гуляешь последние денечки…
Однажды мать пришла затемно, когда Джонатан еще лежал в постели Ивонны. Но, к счастью, она не стала зажигать свет.
Они прикатили в мотель в Толерансе в нежно-голубом «понтиаке» Ивонны, и, слава Богу, он настоял, чтобы она вышла из номера раньше него, потому что, подходя к своей машине, еще пропитанная его запахом, она, к ужасу своему, заметила Мими, которая припарковалась чуть поодаль и прямо из машины, рот до ушей, махала ей рукой.
– Tu fais visite au
[23]
шоу? – прокричала Мими, опустив стекло.
– Угу.
– C’est super, n’est-ce pas? T’as vu
[24]
платье, короткое, черное? Tres
[25]
открытое, tres сексуальное?
– Угу.
– Я купила его! Toi aussi faut l’acheter! Pour ton trousseau!
[26]
Они занимались любовью в пустой гостиной, пока мадам отлучалась в супермаркет, и в чулане под мансардой. Страсть сделала Ивонну безрассудной. Риск действовал как наркотик. Целый день уходил на то, чтобы улучить момент и остаться с ним наедине.
– Когда ты пойдешь к священнику? – спросил Джонатан.
– Когда буду готова, – ответила Ивонна с игривой серьезностью, напомнившей Софи.
Она решила, что готова, уже на следующий день.
Старый кюре Савиньи никогда не разочаровывал Ивонну. С детства она поверяла ему свои заботы, радости и тайны. Когда отец набросился на нее с кулаками, старый Савиньи успокоил и утешил ее. Когда мать чуть не свела ее с ума, старый Савиньи снова привел девочку в чувство и добродушно посмеялся вместе с ней над глупой женщиной, время от времени впадающей в слабоумие. Когда Ивонна стала спать с мальчиками, старый Савиньи ни разу не упрекнул ее. Когда она призналась, что перестала верить в Бога, кюре опечалился, но девушка продолжала каждое воскресенье посещать его после мессы, на которую больше не являлась, причем прихватывала с собой чего-нибудь из «Бабетты», бутылочку вина или, как на этот раз, виски.
– Bon
[27]
, Ивонна! Садись. Боже мой, ты сияешь, как яблочко! Что это у тебя в руках? Это ведь я должен делать тебе подарки к свадьбе!
Старик выпил за ее счастье, откинувшись в кресле, уставившись слезящимися, старыми глазами в бесконечность.
– В Эсперансе мы всегда должны были любить друг друга, – произнес он так, словно находился в церкви, где читал наставления вступающим в брак.
– Знаю.
– Только вчера каждый из нас был здесь чужестранцем, без семьи, без родины, каждый чуточку боялся прерий и индейцев.
– Знаю.
– Поэтому мы сплотились. И полюбили друг друга. Это было естественно. И необходимо. И мы посвятили наше согласие Богу. И нашу любовь. Мы стали его детьми посреди пустыни.
– Знаю, – еще раз повторила Ивонна, жалея, что пришла.
– И вот мы стали добропорядочными гражданами нашей страны. И горожанами Эсперанса. Эсперанс повзрослел. Это замечательно, это прекрасно, это по-христиански. Но это скучно. Как Томас?
– Томас великолепен. – Ивонна потянулась к сумочке.
– Но когда же ты приведешь его ко мне? Ты не позволяешь ему приехать в Эсперанс из-за матушки, но пора подвергнуть его испытанию огнем! Тест на несгораемость. – Они вместе посмеялись. У Савиньи бывали такие прозрения, за которые Ивонна его и любила. – Надо здорово постараться, чтобы заарканить такую девушку, как ты. Он полон страсти? Влюблен по уши? Пишет по три раза на дню?
– Томас – сама забывчивость.
Они снова посмеялись, причем добрый кюре повторял вслух «забывчивость» и качал головой.
Ивонна открыла сумочку и извлекла две фотографии, завернутые в целлофан. Протянула одну кюре. После чего подала очки в металлической оправе, лежавшие на столе. И терпеливо дожидалась, пока старик не рассмотрит фотографию как следует.
– Это Томас? Бог мой, да он классный парень! Почему ты раньше не сказала? Забывчивость? Сила? Твоя матушка должна бы припасть к ногам такого человека!
