Я размышлял, какие еще задания можно было бы облегчить за счет автоматизации механизма управления: например, упростить арифметические вычисления, а Жан-Батист, чей гений и родил эти перфорированные карты, разработал целый ряд карточных наборов, которые могли выполнять математические расчеты столь сложные, как разложение на множители и извлечение квадратных корней, что считается занятием трудным и требует много времени.
– Должен признаться, что эта мысль наполняет меня интеллектуальным восторгом, – сказал я Квинну, когда мы стояли на палубе нашего корабля, вдыхая вечернюю прохладу, – Если простые арифметические расчеты можно свести к последовательности единиц и нулей, может быть, и всю математику можно в итоге сократить до того же базового кода. Великие законы Ньютона, его правила для сил гравитации, которые организуют физическую Вселенную, тоже можно свести к единицам и нулям, к материи и пустоте. Может, эта простая машина при наличии большого количества должным образом закодированных карточек может моделировать саму Вселенную? Универсальное управляющее средство?
Я не скоро позабуду его ответ:
– Ваши слова находятся на грани с богохульством, мой друг.
Для него я свел сотворенный порядок и все вещи в нем к чему-то даже менее значительному, чем простой механизм Ньютона, – к простой цепочке единиц и нулей, материи и пустоте. То, что Землей и небесами можно было бы управлять ex nihilo – из ничего, нулями, отсутствием Господа, – не ускользнуло от внимания этого проницательного человека. Он сказал:
– Математика – продукт ума, а не наоборот. И то, и другое – творения совершенства Господнего.
Мне стоило понять, что он дает мне возможность остановиться, и даже отступить от того, что ему показалось сколь логичным, столь и еретическим выводом из моих заключений. Но широкие возможности ментальных абстракций всегда манили меня, соблазняли, я хотел бежать вдаль, словно жеребец, который отвязался после долгих лет работы на мельнице, или, может, как обезумевшие умирающие лошади Бразилии. Я попросил его подумать об автоматическом фортепиано: тот же механизм, который превращает цифры на карточках в ноты, можно развернуть в обратную сторону, кодируя удары клавиш в последовательность отверстий, пробитых в картонке. Тогда мы смогли бы получить точную запись выступления любого музыканта в любой период времени, сохранить все мысли и замыслы Генделя или Вивальди-отца навеки. Эту запись можно было бы размножить неограниченное число раз наподобие того, как печатают книгу, создать вечное воспоминание о выступлении, независимое от слабости и капризов человеческой памяти. Это модель части разума: я предполагал, что всего через несколько лет после того, как механизм управления получит признание в промышленности, будут найдены способы записывать и кодировать другие аспекты человеческой мысли.
– Тогда возблагодарим Господа, что наши души – нечто большее, чем просто цифры, – сказал Квинн. Он приподнял наше изобретение, и на мгновение я испугался, что он бросит его в реку. Квинн положил его на палубу, словно младенца, мучающегося от кишечной колики. – Модель модели разума. Ваш механизм, месье Фалькон, всех нас сделает рабами.
Его разум является рабом доктрины, он так же закован в кандалы, продан, как те бедняги, которые проплывают мимо нас на галерах. Как только разговор заходит о божественном, спор окончен. А каким покровительственным тоном говорит со мной проклятый иезуит! Он самонадеянно полагает, что владеет истиной в последней инстанции, что ему не нужно вступать в споры, ведь я могу быть прав только при условии, что согласен с его доктриной. Больше в тот вечер мы не разговаривали, расселись по гамакам, он отгонял москитов дымом крепких сигар, которым отдает предпочтение, а я злился, мысленно выстраивал аргументы и возражения, разоблачая его глупость и легкомысленность. Увы, все мои попытки будут бесплодны, ибо не мы открываем истину, но она дается нам. Меня злило, что человек столь одаренный и умный доведен до состояния ребенка под гнетом догмы своего ордена.
Храни и спаси тебя Господь, дорогая сестрица, выражаю свою любовь Жану-Филиппу, малышам Бастьену, Аннет и Жозе – он должно быть уже совсем большой. Наверняка Жан-Батист уже вернулся во Францию и оправляется после дизентерии. Передаю ему братский привет. После Сан-Жозе-Тарумаша возможностей отправить письмо будет мало, если вообще будут, так что, возможно, это последнее письмо, которое ты от меня получишь до окончания эксперимента. Если увидишь Мари-Жанну, то передай мои слова, которые утешат ее и придадут уверенности на время нашей вынужденной разлуки: «Я решил, и мой ответ – да. Всем сердцем».
С любовью,
Твой брат Робер.
Льюис Квинн начинал упражнения на рассвете. Корабль стоял на якоре у северного берега, чтобы рабы не сбежали, они спали прикованными к веслам. Лохмотья тумана клубились над водой и цеплялись к деревьям, теснившимся на глинистой прибрежной полосе. Река казалась океаном, дальний берег было не разглядеть сквозь пар от скрытого внутри тепла. Звук стелился близко к поверхности воды под гнетом слоев теплого и холодного воздуха, казалось, он идет сразу со всех сторон и преодолевает невероятно далекое расстояние. Льюис Квинн поймал себя на том, что задержал дыхание, сдерживая малейший хруст сустава или пульсацию крови, дабы распутать узор голосов, растекшийся вдоль реки. Языческий вопль обезьян-ревунов – они уже не пугали его так, как во вторую ночью после отплытия из Белена, когда ему показалось, что это адские полчища, – лягушки, насекомые, утренние крики птиц, чистивших перья, но на фоне всего этого… плеск? Весла? Он пытался услышать, но водовороты в потоках тепла и прохлады сметали еле слышный звук обратно в общий хор. Внезапно все остальные чувства перебил запах воды, прохладной и священной. Радость была столь острой, что граничила с болью, и Квинн схватился за перила. Он чувствовал течение реки, мир двигался под ним. Он был бесконечно малой песчинкой в окружении славы и незнания, словно орех в толстой скорлупе на ветви дерева. Квинн повернулся лицом к жемчужносерому скрытому солнцу, а потом прижал руку к сердцу. Грех поклоняться созданию раньше, чем ты поклонился Создателю. Тем не менее. Он положил книгу в кожаном переплете на перила, развязал тесемку, открыл рукописные страницы. Это тоже радость, огонь другого толка, он кропотливо переводил «Духовные упражнения»
[153]
на ирландский. Вторая неделя. День четвертый. Размышление о двух знаменах.
Лойола – искусный солдат. Везде-то у него непереводимая игра слов.
– Чудесное утро, святой отец.
Жестокая громкость голоса для Квинна, который приготовился погрузиться в тишину, прозвучала словно удар. Он пошатнулся рядом со скрипучими перилами.
– Простите, святой отец. Я не хотел напугать вас.
Фалькон стоял на кормовой части, наполовину скрытый тенью тента. Он тоже положил открытую книгу на перила – это был этюдник в кожаном переплете, в котором он рисовал углем.
