– Ну, сильные переживания, или стресс, или слишком сильные желания могут материализоваться и зажить собственной жизнью в реальном теле, – объяснила Марселина. – Типа как колдуны культа умбанда якобы могут вырвать свою душу и придать ей форму собаки или обезьяны.
Марселина подняла руки и соскользнула с кровати, снимая с себя мокрый топик, а затем и лифчик. Эйтор посмотрел в зеркало на ее маленькие груди с твердыми сосками. Надел пиджак.
– Это легенда. Магия. Суеверие. А мы живем в научной энтропийной вселенной.
– Но если представить, представить, представить… – твердила Марселина в стрингах.
Загудел домофон. Такси. Эйтор поцеловал ее, крутя между пальцами соски. Марселина прижалась к нему, пытаясь скользнуть языком в его рот. Эйтор мягко оттолкнул ее на кровать.
– Увидимся позже. Пей побольше воды.
– Эйтор!
Дождь, который лил через бетонный садик, узкий, как гроб, теперь окрасился в коричнево-желтый цвет из-за эродированных почв. Марселина села, закутавшись в простыню, подтянула коленки к подбородку, смотрела на морру, размытую между растениями в горшках, и дрожала от ужаса. Спать было невозможно. В поисках воды она босиком прошла по отполированным деревянным полам Эйтора. Медленно наклонилась, продемонстрировав голую задницу подзорным трубам по ту сторону лагуны. Протрите линзы, мальчики и девочки. Хлопнула себя по ягодицам. Ей все еще хотелось, чтобы близнецы ее родной сестры умерли в утробе.
Марселина включила плазму. Шум, болтовня, бессмысленное бормотание. Прекрати думать о себе. А вот и Эйтор. Камера двигалась, дала крупный план, пока бежали надписи. Сегодняшние заголовки. Горящие машины, полицейские вертолеты, трупы в бермудах. Стены вокруг фавел станут еще на ярус кирпичей выше. Лулу снова обвинили в коррупции. Бразилия, страна будущего. Затем Марселина увидела, как Эйтор сканирует следующую строчку телесуфлера, и его глаза расширяются. Возникла еле заметная пауза. Такого раньше с Эйтором не бывало. Он был старым приверженцем того, что аудитории с возрастной группой от восемнадцати до тридцати четырех и с любовью к шумным провокациям правду надо говорить не колеблясь. Эйтор – профессионал до кончиков блестящих ботинок. Марселина не могла отвести глаз от экрана.
– Сам Четвертый канал оказался в новостях из-за обвинений журналиста Раймунду Суареса, которые будут опубликованы завтра в «Журнал де Копакабана» и касаются телепрограммы о Мараканасо. Суарес сообщает, что получил конфиденциальное сообщение по электронной почте от продюсера Четвертого канала, где говорится о том, что руководство канала хочет для развлекательной программы найти восьмидесятипятилетнего Моасира Барбозу, которого многие считают главным виновником провала на Мараканасо, и публично унизить его, устроив суд в формате реалити-шоу.
Видеовставка – Раймунду Суарес в серферской рубашке и шортах на мокром от дождя пляже Фламенгу, его братия кивает позади него. Цинизм. Ложь. Поставить старика к позорному столбу. Марселина не могла больше слушать, поскольку звук в ее глазах, в ее голове, в ее ушах просочился в мир.
Все закончилось. Богоматерь Дорогостоящих Проектов отвернулась от нее. Марселина взяла пульт и отправила Эйтора в темноту. Теперь самым громким шумом в комнате стало биение ее сердца.
– Кто ты?! – закричала Марселина. – Почему ты так со мной поступаешь? Что я сделала?
Она ринулась в спальню и вывалила содержимое сумочки на кровать. Вот, вот, вот он. Коробочка из полупрозрачного пластика. Она вставила диск в плазму Эйтора.
Палец замер над кнопкой «play».
Ей нужно знать. Ей нужно увидеть.
Она просмотрела кадры, на которых сотрудники Четвертого канала разбредались по домам, кивая и что-то говоря Лампиану. А вот и Леандру. Перемотала несколько минут, пока Лампиан тупо смотрел в мерцающий телевизор. Он почти не двигался. Затем Марселина увидела край вращающейся двери. Появилась чья-то фигура в темном костюме. Пальцы Марселины спотыкались о кнопки, пока она пыталась найти, как запустить режим замедленного воспроизведения. Назад. Назад. Устройство заскулило. И вот снова та фигура. Женщина. Она двигается рывками кадр за кадром. На ней хороший костюм темно-серого цвета. Миниатюрная, с копной вьющихся белокурых волос. Лойра
[183]
. Лампиан оторвался от телевизора и улыбнулся. Кадр за кадром, и вот женщина повернулась, чтобы проверить расположение камеры. Марселина нажала на паузу. По экрану пошел снег, единственный, какой возможен в Рио.
Ее лицо. Она смотрела на свое собственное лицо.
28–29 января 2033 года
После полуночи аше течет сильнее всего через игрежу
[184]
сестринской общины Боа Морте. Такси и микроавтобусы привозят просителей со всех северных пригородов: когда святые устали, стены между мирами слабы, и возможны все самые сильные ритуалы. Эдсон кидает монетку святому Мартину, христианскому аналогу Эшу, духу перекрестков, трикстеру и жиголо среди ориша, патрону всех маландру.
Сестры Доброй Смерти вращались по орбите жизни Эдсона как феи-крестные. Его бабушка, жившая на северо-востоке города, отдала в общину двух своих дочерей, Ортенсе и Маризете, в обмен на успех своих сыновей в неумолимом Сампе.
Но дона Ортенсе любила пиратское радио, танцы, мальчиков на быстрых машинах, и настоятельница освободила ее от обета (на самом деле ни один бог не станет воспринимать клятвы четырнадцатилетней девочки всерьез). Тетушка Маризете нашла мир и свое предназначение в благочинии посткатолической монахини, осталась здесь и в течение двадцати пяти лет помогала с достойными похоронами и неофициальным социальным обеспечением в байру и фавелах на севере Сан-Паулу. В отличие от материнской церкви в Баия, дочери в Сан-Паулу не практиковали затворничество: их кринолины-байяна
[185]
и тюрбаны были знакомым и желанным зрелищем на улицах, где они врачевали, предсказывали судьбу и собирали реалы в свои корзины. Дважды в год, в дни поминовения Богоматери, тетушка Маризете навещала свою сестру и племянников, и тогда весь район собирался на веранде доны Ортенсе с самыми разными мелкими, но неприятными болезнями.
* * *
– Твоя мать в курсе, где ты? – спрашивает тетушка Маризете, выгоняя из гостевой комнаты геев-абья («мы снова стали иконами, помоги нам, матушка»). Она расставляет подношения – пальмовые листья, освещенные пироги – на подоконнике и на перемычке над дверным проемом.
– Она знает. Но не должна прийти и искать меня. Не впускай ее. Мне нужны деньги. Я могу задержаться тут на некоторое время.
– Можешь жить здесь, сколько хочешь. Мне надо проводить службу. Но помни, Эдсон, это Божий дом.
Барабаны звучат так громко, что он ощущает их своими внутренностями, но это успокаивает, Эдсон чувствует, как сползает в их ритм. К тому времени, когда вспыльчивая сестра сует через дверь поднос с бобами, рисом и двумя банками колы, он кивает, изнеможенный. Монахини всегда спасали его. Когда Эдсону было двенадцать, ему дали сомнительный антибиотик, который вызвал тяжелую аллергическую реакцию, после чего рот, язык и зубы покрыли язвы с белыми ободками. Мальчика сводила с ума температура, у него начались галлюцинации, как будто ему бесконечно засовывали в рот мяч, слишком маленький, чтобы задушить, но достаточно большой, чтобы вывихнуть челюсть. Доктор закатывал глаза и тряс головой. Биология возьмет свое. Братья отвезли его, завернутого в пропитанные потом простыни, на заднем сиденье «тойоты хайлюкс» к Сестрам. Тетушка Маризете уложила мальчика в комнату одной из служительниц, купала в травяных отварах, мазала сладковатыми маслами, читала молитвы и освятила над ним фарофу. Три дня он болтался на границе между жизнью и смертью. Язвы прошли дальше в горло. Если бы они добрались до миндалин, он бы умер, но остановились у основания гортани. Аше. И все это на фоне воспоминаний о барабанах и хлопающих ладонях, топоте ног и перезвоне колокольчиков, когда Сестры кружились в экстатических танцах, радостных криках, слезах и молитвах Богоматери, Чудесной Богоматери. Все это падает вниз, в барабанный бой.
