Плач. Тихий и прерывистый, а в самом конце слез скорее затрудненное дыхание, чем всхлип. Эдсон соскальзывает с тонкого ортопедического матраса. Звук идет из камаринья, самого сокровенного святилища, сердца аше. Там Фиа сидит на полу, подвернув под себя ноги и сцепив пальцы рук. Вокруг нее статуи святых, прислоненные к стене, и каждая задрапирована в особый сакральный цвет.
– Эй. Это я. Слушай, нам нельзя здесь находиться. Это только для Сестер и посвященных высокого ранга.
Довольно много времени проходит, прежде чем всхлипывания Фии превращаются в слова. Эдсону холодно, он дрожит со сна, энергия ночи покидает его. Он мог бы обнять девушку, дать ей свое утешение, тепло. Но это не Фиа.
– Тебе когда-нибудь снился такой сон: ты дома, знаешь всех и все, но тебя никто не узнает, словно никогда тебя не видели, и, как ты ни стараешься им все объяснить, тебя не понимают и никогда не поймут?
– Всем снились такие сны.
– Но ты меня знаешь, а я раньше никогда в жизни тебя не видела. Ты говоришь, тебя зовут Эдсон Жезус…
– Оливейра де Фрейтас.
– Думаю, мне нужно узнать все прямо сейчас. Кем была я?
Среди святых, закутанных в покрывала, Эдсон рассказывает девушке о ее отце, ведущем колонки о «нью-эйдже», пока на него работает целая группа бухгалтерских ботов, о матери с городской фермой, о брате, который взял академический отпуск и на другом конце планеты охотится за волной и «зайками».
[186]
– Прости, что?
– Йоси, твой брат. У тебя есть брат там, откуда ты пришла?
– Разумеется, но он сейчас на первом курсе семинарии в Сан-Паулу.
Эдсон удивленно моргает.
Фиа спрашивает:
– А какой я была?
– Ты? В смысле не ты. Она любила сумочки, наряды, всякие девчачьи штучки. Обувь. В последний раз, когда я видел ее, она поехала в магазин напечатать те туфли.
Он видит подошвы, которые взмывают вверх перед глазами, когда санитары грузят носилки в скорую помощь.
– Туфли? Напечатать?
Эдсон объясняет суть технологии, как сам понимает ее. Когда Фиа сосредотачивается, то склоняет голову набок. Эдсон никогда не видел, чтобы реальная Фиа так делала. Поэтому новая кажется еще менее правдоподобной, словно мертвая кукла.
– Она никогда не ездила сзади на мотоцикле. Всегда на такси. Ненавидела грязь, даже когда мы поехали в Тодуз-ус-Сантус, она выглядела безупречно. Всегда безупречно. А еще у нее было много подруг.
Как же мало я знаю, понимает Эдсон. Несколько деталей, горсть наблюдений.
– Она была очень прямолинейной. Думаю, она с трудом подпускала к себе людей. Куча друзей, но по-настоящему близкими они ей не были. Ей нравилось быть аутсайдером, бунтаркой, квантумейра.
– Я и близко не столь дикая и романтичная, – говорит Фиа. – Обычная аспирантка, изучаю квантовое программирование, специализируюсь на экономическом моделировании мультивселенной. Мой мир… не такой параноидальный. Мы не наблюдаем постоянно друг за другом. Но он… сломанный. Я сломана, все сломаны. Мы везде оставляем осколки себя: воспоминания, дневники, имена, опыт, знания, друзей, даже личности, как я полагаю. Я загрузила все, что могла, но часть меня осталась там: фотографии, детские воспоминания, школьные друзья. А сам мир сломан. Он не похож на этот. Этот как. рай.
Эдсон попытался представить себе точку, в которой мир Фии отпочковался от его. Но это ловушка, как учил мистер Персик. Не существует никакой центральной реальности, от которой ответвляется все остальное. Каждая часть мультивселенной существует, существовала и будет существовать независимо от других. Эдсон дрожит. Как жить с таким знанием? Фиа замечает, как его колотит.
– Эй, да ты замерз.
Девушка снимает с себя разодранную толстовку. Под ней облегающая футболка без рукавов, которая задирается до груди. Эдсон смотрит, выпучив глаза. Под топиком татуировка, каких он никогда в жизни не видел. Колесики, зубцы, сети, дуги, спирали, «огурцы», фрактальные узоры, математические цветы. Серебристая машина, выбитая сиреневато-серыми чернилами, покрывает ее торс от грудины до пояса леггинсов. Эдсон останавливает руку Фии, когда она пытается одернуть топик.
– Господи, что это?
Она встает, задирает футболку снова и застенчиво спускает леггинсы до кокетливого розового бантика на трусиках, где татуировка сворачивается клубком, словно змея, на лобковой кости. Не отрывая взгляда от Эдсона, она заправляет рыжие волосы за левое ухо. Над ухом вдоль линии роста волос виден курсив серых чернил, словно абстрактные запутанные пишасан
[187]
Зезау
[188]
, которые теперь охраняются законом.
– Вы носите свои компьютеры с собой, – говорит Фиа, поправляя одежду. – Мы… с нашими… в более интимных отношениях.
Эдсон поднимает палец и приседает:
– Я что-то слышу.
Он достает пистолет мистера Персика из-за пояса штанов и подталкивает по отполированному множеством ног деревянному полу камаринья в сторону Фии. Та знает, что с ним делать. Эдсон движется по-кошачьи мягко между святыми. Внутренняя территория террейру неприкосновенна, как и обригасойнш
[189]
. За священной камаринья расположен большой зал барракан, а за ним дом кандобле, где святые стоят, когда бодрствуют. Эдсон проверяет входную дверь. Печати из маниокового теста нетронуты, гробы расставлены по полу, присыпанные белой фарофой. Там нечего бояться. Наверное, один из абья встал пописать. Их кельи тянутся вдоль тыльной части террейру и выходят в барракан и на задний дворик, где держат кур и вьетнамских вислобрюхих свиней, а священные травы выращивают в псевдотерракотовых кадках. Личные покои Сестер расположены на втором этаже. Эдсон открывает дверь из коридора в просторную кухню, где готовят пищу для богов, голодных, как младенцы.
Чья-то нога ударяет Эдсона в грудину, и он отлетает, раскинув ноги и руки и с трудом дыша, через весь барракан, рассыпая подношения. Он видит, как фигура выкатывается из темноты в «мейя луа де компасу
[190]
» и встает в стойку. Белая женщина в спортивном топике, мешковатых штанах «Адидас» и с босыми ногами. На руках надеты странные металлические наручи. Эдсон борется за слова, дыхание, психическое здоровье.
