– Что вы преступили границы вашего обета и веры, а также подвергли репутацию ордена опасности.
– Вы не первый, кто приезжает сюда с подобными обвинениями.
– Я знаю, но думаю, что я первый, у кого есть полномочия вмешаться.
Гонсалвеш вяло кивнул:
– Мне жаль, что Салвадор считает вмешательство необходимым.
– Никто из моих предшественников не вернулся, что с ними сталось?
– Вам придется мне поверить, если я скажу, что они отбыли отсюда по доброй воле и в добром здравии, убежденные в ценности моей миссии. Мы далеко от Салвадора, здесь много опасностей для тела и души. Свирепые лесные тигры, ужасные змеи, летучие мыши, которые питаются человеческой кровью, зубастые рыбы, что в считаные мгновения отрывают плоть от костей, не говоря уже о множестве болезней.
Отец Гонсалвеш жестом пригласил Квинна проследовать за ним к хорам. Дверца в перегородке была выполнена в форме сердца Христова, Гонсалвеш открыл ее и предложил Льюису войти.
Алтарь представлял собой деревянный стол, вырезанный в безумной и избыточной манере мастеров Гонсалвеша так, что напоминал переплетенные ветви, единственным украшением служило распятие – индейский Христос, очень изысканный, его лицо и пронзенное тело выражали страдания, непонятные уроженцу Старого Света. Но дух у отца Квинна перехватило не из-за распятия, пусть необычайно яркого и чужого. Его настолько затмевал запрестольный образ, что крест больше казался апострофом. В западной части церкви, где в базиликах из камня и стекла располагался придел Пресвятой Богородицы, возвышался запредельный образ. Женщина, зеленая женщина, Дух Потопа во всем своем великолепии. Обнаженная, невинная, словно Ева, но не голая. Наготу прикрывал лес: яркие, словно драгоценности, попугаи и туканы, некоторые с настоящими перьями, служили ей диадемой, из полных грудей и налитых молоком сосков вырывались цветы, фрукты и табачные листья, а из пупка, божественного сосредоточения, росли лозы и лианы, которые укутывали торс и бедра. Создания, населявшие варзеа, выпали из ее утробы, чтобы присесть в благоговении у одной из ног, касавшейся земли и пускавшей корни в пол: капибара, пака, пекари и тапир, зеленый ленивец и притаившийся ягуар. Другая нога была согнута, ступня прижата к бедру, словно у танцовщицы, вокруг нее обвивалась анаконда, голова которой прижималась к лобковой кости. В правой руке женщина держала куст маниоки, левой натягивала охотничий лук. Деву сопровождала рыба, и множество звезд, словно молочный пояс Галактики, отражались в темной воде, что текла через тканый узор из древесных стволов и лиан, рядом с которым танцевала Носса Сеньора. Но здесь же присутствовали и настоящие звезды, статуя поблескивала в нескольких точках мягким светом, поскольку к алтарю шипами прибили светлячков. И снова Квинн уловил благородное гниение растительности, а когда его глаза привыкли к полумраку вокруг алтаря и чудовищному размаху работы, иезуит увидел, что там, в нишах, куда через ажурные окна падали солнечные лучи, высадили драгоценные орхидеи и бромелии прямо в ширмахиз деревьев. Настоящий живой лес. Богоматерь Потопа была прекрасна и ужасна, внушала благоговение и трепет. Льюис Квинн ощущал, как она подталкивает его встать на колени, но при этом понимал, что коленопреклонение перед ней было бы подлинным богохульством.
– Я не могу участвовать в вашей мессе, отец Гонсалвеш.
И снова сдержанный кивок, который, насколько понял Квинн, на сей раз скрывал ярость.
– Но разве ваша душа не ищет утешения в причастии?
– Разумеется, но я не могу.
– Из-за Богоматери или из-за руки, которая творит причастие?
– Отец Гонсалвеш, это вы напали на миссию кармелитов, разрушили ее и угнали тамошних обитателей в рабство?
– Да.
Квинн не ожидал, что отец Диегу начнет юлить и отнекиваться, но прямота признания шокировала Квинна, словно внезапный выстрел из пистолета.
– Вы сделали это вопреки акту 1570 года, который запрещает порабощение коренного населения, и вопреки правилам нашего ордена?
– Да ладно вам, святой отец, у каждого своя роль. Вы – адмонитор, я – ревизор. Вы знаете, что это значит?
– Вам дана власть судить и объявлять Справедливую войну тем, кто пренебрег спасением в Церкви Христовой. Я видел тот дом Божий, сожженный до основания, и наших братьев и сестер, преданных мечу. Я говорил с выжившей послушницей, получившей ужасные ожоги. Перед смертью она сказала мне, что видела ангелов, которые шли по верхушкам деревьев, тех самых ангелов, которые украшают мачты этой самоосвященной базилики.
Гонсалвеш печально покачал головой, словно перед ним был бестолковый школьник.
– Вы говорите о порабощении, а я вижу освобождение. Когда вы увидите, что я сделал в этом месте ради Христа, тогда и судите.
Квинн вышел из хоров. За дверью его ждал день.
– Я навещу вас сегодня вечером, чтобы начать изучение вашей души.
Но слова отца Гонсалвеша, брошенные ему в спину, застряли в памяти Льюиса.
– Они были животными, святой отец. У них не было душ, и я дал им свою.
Искра молнии на миг осветила приемную. Краткая вспышка позволила Квинну увидеть лицо отца Диегу, когда тот разбирал Механизм Управления: восхищение и энергия, гордость и интеллект. В этой жаркой и душной комнатке изучали не душу Гонсалвеша, а его собственную, и она оказалась несущественной. «Я настолько неважен, что вы предпочитаете изучать механизм». Затем загрохотал гром. Туча была почти прямо над ними. Квинн чувствовал, как теплый ветер ударяет в лицо. Матросы побежали зарифить паруса. Кто-то постучал в дверь, и вошел келейник в белой рубахе.
– Отцы, мы добрались до Города Бога.
Гонсалвеш поднял голову, его лицо сияло:
– Вы должны это увидеть, отец Квинн. Я же сказал, что не стоит меня судить, пока вы не увидите мою работу, – это самое лучшее представление.
Пока адмонитор и пай
[192]
карабкались по лестницам на балкон, нависавший над портиком, базилику освещали молнии, и над ней грохотал гром, постоянный перекатывающийся рев мешал любому слову или мысли. Льюис промок с ног до головы. Давно надвигавшийся шторм разразился-таки. С неба лилась такая масса воды, что Квинн с трудом видел берег сквозь сырую серость, но было очевидно, что Носса Сеньора да Варзеа готовится пристать к берегу. Большая часть каноэ отошла назад, осталось только две большие выдолбленные лодки, в каждой из которых сидело по тридцать человек, и каждая буксировала канат толщиной с ногу, идущий под притвором. Откинув мокрые волосы с глаз, Квинн уже различал пирс, далеко выдающийся в реку, и причальные сваи, каждая из которых некогда была стволом какого-то лесного титана, сейчас погруженного по пояс в грязь и быстро возвращающегося к своему изначальному состоянию. На самой высокой точке на берегу стоял крест в три человеческих роста.
Двухстворчатые двери открылись, и оттуда высыпали мужчины и женщины в перьях и раскраске женипапу с барабанами, трещотками, маракасами, язычковыми музыкальными инструментами и глиняными окаринами. Они бесстрастно стояли на ступеньках, и обильный дождь струился по их телам.
