Адмирал от души хохочет.
– Да, вы правы. Что мне нужно сделать, чтобы реабилитироваться?
– Как что? Принять мое приглашение!
– В таком случае я согласен.
– Отлично, договорились… Если все получится, а я очень на это надеюсь, жду вас у себя в ближайшие дни. Позавтракаем вместе.
При свете масляного фонаря в комнатенке пансиона «Король Генрих» Паскуаль Рапосо ставит подпись и посыпает письмо песком, чтобы высохли чернила. Затем перечитывает содержание, уделяя особое внимание одному из параграфов:
Мои местные агенты сообщили, что затронут вопрос чести между одним из путешественников и французским кабальеро. Все выяснится в ближайшие часы известным способом. Трагический исход был бы нам очень кстати…
Опасаясь, что его не поймут, – разумеется, компрометировать себя, упоминая имена и подробности, также не стоило, тем более в письмах, которые неизвестно в чьи руки в итоге попадут, – Рапосо вновь обмакивает страусиное перо в чернила и одной чертой подчеркивает слово «выяснится». Затем складывает листок пополам, пишет адрес, снова сыплет песок, растапливает на огоньке свечи кусок сургуча и роняет несколько капель на край листа с обратной стороны получившегося конверта. Затем, оставив конверт на столе, прикуривает от свечи сигару, встает и открывает окно. Печка греет слишком сильно, и в комнате жарко. В одной рубашке, сложив руки на груди, он курит, глядя на улицу, где здания и лачуги лепятся к изгороди кладбища Невинных, смутно проступая в уличных сумерках. Над ними, едва просвечивая сквозь низкие облака, в небе, которое окончательно еще не почернело, брезжат ранние бледные звезды.
В дверь стучат. Рапосо смотрит на часы и удивляется, поскольку не ждал Генриетту так рано. Воспоминание о молодом и жадном теле, таком горячем и нежном под рубашкой, обжигающих бедрах и соблазнительной прохладе юных девичьих грудей мгновенно распаляет воображение. Однако плотоядная улыбка, которая все отчетливее появляется на его губах по мере того, как он приближается к двери и открывает ее, мигом исчезает, когда вместо Генриетты он видит на пороге ее папашу. Хозяин гостиницы надел фрак и повязал галстук – нечто весьма необычное для человека, который целыми днями в сюртуке и рубашке сидит у входа и курит свою трубку, – и теперь выглядит на редкость официально, что лишь подчеркивает мрачное выражение физиономии, когда он смотрит на Рапосо и после недолгого колебания осведомляется, могут ли они поговорить. Рапосо отходит в сторону, пропускает его в комнату и, зажав сигару в зубах, наблюдает за тем, как мсье Барбу озирается, осматриваясь: запечатанное сургучом письмо на столе, висящая на стене сабля, портрет Людовика Пятнадцатого, прилепленный к стене хлебным мякишем. В конце концов хозяин останавливается возле кровати, устремив на нее грустный, почти страдающий взгляд.
– Неприятное дело, мсье, – говорит он. – Очень неприятное.
Рапосо пододвигает ему стул, и тот присаживается, в то время как Рапосо садится поверх сбитых простыней своего ложа.
– Я пришел поговорить с вами как отец, а не как владелец этого заведения.
Его тон полностью соответствует выражению лица. Неприятный, напыщенно-мещанский. Даже, пожалуй, торжественный.
– Речь идет о Генриетте.
Рапосо прикрывает глаза и глубоко затягивается сигарой.
– Слушаю вас, – говорит он.
Хозяин мнется. Если бы Рапосо не прожил в пансионе «Король Генрих» пару недель, он бы решил, что тому стыдно.
– Это наша единственная дочка, – решается наконец хозяин.
Множественное число звучит красноречиво, соображает Рапосо. Оно говорит о многом. Люди, приходит он к выводу, вновь затягиваясь сигарой, редко обращают внимание на множественное или единственное число. А затем случается то, что случается.
– И что?
– Ее мать и раньше намекала, мсье. У нее были кое-какие сомнения… И вот… Мы допросили Генриетту. И она во всем призналась.
Сидя на кровати, Рапосо посасывает свою сигару. Он невозмутим.
– И в чем же она призналась?
– Видите ли… Думаю, вы меня понимаете, мсье.
– Как бы не так. Я ничего не понимаю.
Повисает тишина. Барбу снова осматривает комнату. На сей раз его внимание привлекает портрет покойного короля, словно в нем он находит достоинство, которого ему так не хватает, чтобы продолжать то, что пришел высказать.
– Видите ли, честь… – начинает он и снова смолкает.
– Что не так с моей честью?
– Я имею в виду не вашу честь, мсье. Я говорю о дочери. Честь Генриетты.
Хозяин вновь умолкает, смутившись. Взгляд его становится почти умоляющим, словно он просит хитроумного Рапосо о помощи, дабы преодолеть непростой участок беседы. Ему явно не по себе. Однако Рапосо по-прежнему смотрит на него молча, как и раньше, чуть прикрыв глаза, с дымящейся во рту сигарой.
– Вы лишили невинности нашу дочку, – выдавливает из себя Барбу.
Снова множественное число. Рапосо, который едва сдерживает смех – всему свое время, – представляет, как мадам Барбу стоит в коридоре, накинув на плечи вязаную шаль и прижав к двери ухо, в ожидании исхода беседы.
– А чего вы хотите от меня? – лениво спрашивает Рапосо.
Хозяин рассматривает свои руки, словно в чем-то сомневается. Свет масляной лампы освещает его лицо и делает щеки темными и впалыми, отчего кажется, что он по-настоящему страдает.
– Я требую удовлетворения.
На сей раз Рапосо не выдерживает: вынимает изо рта сигару и заходится искренним, бесстыжим хохотом.
– И что вы собираетесь защищать?
– Честь моей дочери Генриетты.
– Про честь я уже слышал. Что еще?
– Как утверждает ее мать, она в положении…
– Вы кому сказки рассказываете? Я в Париже пятнадцать дней!
Смутившись, хозяин снова прячет взгляд.
– Я в этом мало что смыслю, мсье… Это больше по женской части.
– По женской, вы говорите?
– Да, мсье.
– А в чем заключается это ваше «удовлетворение»? Вы ведь не станете требовать, чтобы я на ней женился?
– Нет, что вы, мсье… Речь не об этом… Мы с ее матерью уже все обсудили. На самом деле…
– А ваша дочь? Что обо всем этом думает Генриетта?
– Она еще совсем ребенок, мсье. Она вообще мало о чем думает. А вы, мсье, путешественник. Вы тут у нас проездом.
– Так вы что, денег хотите?
Напряженное лицо хозяина светлеет.
– Мы могли бы все обсудить… Я уже говорил жене, что вы, по всему видать, человек рассудительный и настоящий кабальеро…
Рапосо молча рассматривает сигару, которая уже почти погасла. Затем преспокойно встает, подходит к окну и выбрасывает в него докуренную сигару, видя, как оранжевый огонек прочерчивает дугу и исчезает в темноте. Некоторое время он стоит спиной к собеседнику, глядя на улицу, на старинное кладбище, погруженное во тьму, на угольно-черное небо, в котором звезды робко поблескивают меж рваных облаков, плывущих так низко, будто вот-вот заденут крыши домов. Затем, все с тем же спокойствием, поворачивается к Барбу.
