– В Париже, – продолжает Марго Дансени, – любовь – всего лишь удовлетворение похоти, обычное действо, которое занимает чувства, не затрагивая разум, не требуя каких-либо обязательств. Хрупкая в силу своего непостоянства, она не требует жертв, которые обходятся нам слишком дорого. Соблазнить можно только ту женщину, которая желает быть соблазненной, истинная же добродетель обычно не страдает. Любовь невесома, легка, а когда ей все наскучит, она испаряется. Понимаете, что я имею в виду?
Повисает пауза, которой хватает для того, чтобы адмирал с завидным присутствием духа мог сглотнуть слюну, прежде чем ответить. Точнее, пытается сглотнуть, потому что рот у него пересох.
– То есть вы хотите сказать, – отвечает он, кое-как придя в себя, – что любовь настолько поверхностна, что ранит только те сердца, которые хотят, чтобы их ранили?
Мадам Дансени делает вид, будто бы неслышно аплодирует.
– Вы абсолютно правы. Вот почему, пока все ведут себя разумно и осмотрительно, муж ни за что не отвечает и никто над ним не смеется. В высшем свете муж не является хозяином своей супруги и она также не обязана ему подчиняться. У каждого из них своя жизнь, свои друзья, увлечения. Они относятся друг к другу с уважением. Следить за женой, обвинять ее в чем-либо считается признаком дурного тона. Понимаете?
– Разумеется.
– В конечном итоге добродетель годится лишь для холодных, спокойных живописных полотен. Только страсть и порок по-настоящему вдохновляют поэта, художника, музыканта. Которые, в свою очередь, поощряют дерзкого любовника.
– То же самое вы говорили в прошлый раз, во время ужина.
– У вас хорошая память.
– Пожалуй.
Они снова умолкают. На этот раз тишина кажется такой многозначительной и напряженной, что дон Педро, неподвижно и прямо сидящий в кресле, чувствует, как ноют мышцы в спине.
– А вы дерзки, адмирал?
На лице дона Педро обозначилась печальная улыбка.
– Пожалуй, нет. И уже довольно давно.
– А благородны?
– Стараюсь таковым быть.
– Мне чудится в вас какая-то печаль, – спокойно и задумчиво произносит мадам Дансени. – И мне кажется, что это не связано с возрастом.
Он уже полностью взял себя в руки – как ни странно, намек на возраст его взбодрил – и с величайшим презрением пожимает плечами.
– В юности я изъездил полмира, всюду таская за собой свою меланхолию, как ручную кладь… Будто бы заранее был уверен в том, что жизнь отнимет у меня все то лучшее, что мне достанется. А может, это было предчувствие…
– Что же вам досталось в итоге, сеньор?
– Так сразу ничего не приходит в голову, – отвечает он.
– Вы уверены?
– Да, сеньора.
Опершись на локоть, обложенная со всех сторон подушками, Марго Дансени смотрит на него требовательно и очень внимательно, но в улыбке ее чувствуется сострадание. Ее шея и руки выглядят теплыми, нежными, притягательными. Она прекрасна, внезапно думает адмирал – уже не в первый раз. Именно здесь, с этим светом она ослепительно хороша.
– Руссо утверждал, что человек пробуждается во время путешествия, – говорит она.
– Я этого не отрицаю. – Адмирал вновь обрел свое обычное хладнокровие. – Когда-нибудь я попытаюсь познакомиться с ним поближе. Узнать получше.
Марго Дансени снова берет книгу и перелистывает страницы, бегло и равнодушно рассматривая гравюры. Затем неожиданно поднимает глаза, словно желая застать адмирала врасплох.
– Но кое-что можно о вас сказать с уверенностью, адмирал: вы – красивый мужчина, – говорит мадам Дансени.
– Не знаю, что вы под этим понимаете, – растерянно моргает дон Педро. – В моем возрасте…
– Красивый мужчина – это тот, в ком сама природа предусмотрела два важнейших свойства: личная сохранность, подразумевающая много всего, даже способность выжить в войну, и сохранение вида, которое сводится всего-навсего к… Вы целовали хоть одну женщину в Париже, сеньор?
На этот раз адмирал действительно теряется. Это уже не просто растерянность, это чуть ли не паника.
– Не думаю, что… Ради бога, сеньора… Разумеется, нет!
– Разумеется? В отличие от Испании, в Париже целуются очень охотно. Нет ничего естественнее этого выражения привязанности и взаимной симпатии.
Она настойчиво протягивает адмиралу книгу, тот берет ее снова.
– Почитайте мне немного, сеньор. Очень вас прошу. Мои друзья часто читают мне вслух.
– Я не знаю, имеет ли смысл это делать, – извиняется дон Педро, смущаясь. – Она по-французски.
– Так что же? Вы отлично говорите по-французски. Переводите на испанский. Мне бы хотелось услышать, как все это звучит на нашем с вами языке.
Книга уже открыта на какой-то странице, которую мадам Дансени, передавая ее адмиралу, заложила пальцем. Адмирал читает вслух, делая паузы в нужных местах и стараясь произносить слова как можно отчетливее.
У них те же потребности, что и у мужчин, и сделаны они из того же материала, но ведут себя совершенно иначе. Мысли о чести, боязнь столкнуться с бестактностью и невежеством, опасение зачать ребенка не позволяют им испытывать чувства, свойственные мужчинам…
– Продолжайте, прошу вас, – умоляет Марго Дансени, когда дон Педро поднимает глаза от страницы и смотрит на нее. – Будьте любезны, еще несколько строчек.
– Как вам угодно…
Кровь, желание, нервное возбуждение распалили его клинок и сделали твердым. Оба, не сговариваясь, принимают наилучшую позу: стрела любовника вдета в колчан возлюбленной, семя закипает, разогреваемое взаимным трением телесных членов. Избыток наслаждения устремляет его прочь, и божественный эликсир вот-вот готов извергнуться…
Дон Педро прерывает чтение. Смущение, думает он – и думать об этом ему неприятно, – наверняка отражается у него на лице. А мадам Дансени все замечает!
– Как вам книга? – спрашивает она.
Он колеблется, подбирая слова.
– Возбуждающее чтение, – заключает он. – Полагаю…
– Полагаете, сеньор?
– Да.
Улыбка Марго Дансени становится шире.
– Философская литература, чего же вы ожидали!
Адмирал не отвечает. Между ее губ, которые она еще не успела накрасить, виднеются острые резцы – белоснежные и блестящие. Глаза ее тоже блестят, но по-другому.
– В таком случае продолжайте, пожалуйста. Читайте с той страницы, где я отметила значком.
Дон Педро смотрит на нее уже сдержаннее. Хладнокровие вновь при нем.
– Вы уверены, сеньора? Вам это кажется уместным?
– Да, вполне.
