– Вы, как всегда, пунктуальны, дон Хусто, – говорит Мануэль Игеруэла вместо приветствия, опуская в карман кафтана часы, с которыми только что сверился.
– Перейдем сразу к делу, – отвечает Санчес Террон, который чувствует себя здесь неуютно.
– Всему свое время.
– Верно, но у меня его не так много.
Улыбаясь, Игеруэла делает заключительный глоток шоколада, а издатель все еще по-деловому стоит, не желая садиться.
– Ревматизм, – жалуется Игеруэла, отодвигая чашку. – Посидишь некоторое время неподвижно, а потом шагу не ступить… Это вы у нас всегда как огурчик. В пупырышках.
Санчес Террон нетерпеливо машет рукой.
– Избавьте меня от пустой болтовни. Я пришел не для того, чтобы беседовать о здоровье.
– Конечно, разумеется, – насмешливо улыбается Игеруэла. – Еще чего не хватало.
Он с преувеличенной любезностью кивает в сторону коридора, и оба академика молча направляются в сторону зала, расположенного в глубине кофейни. По мере их продвижения голоса слышатся громче. Наконец они оказываются в просторном помещении, разделенном на две части: первую занимают два бильярдных стола, вокруг которых расхаживают несколько субъектов с киями в руках, ударяя по мраморным шарам; в другой, потеснее, расположенной на возвышении, стоят столы, занятые игроками и зеваками. Посыльный в фартуке расхаживает с кофейником и кувшином горячего шоколада, наполняя чашки. Посетители читают газеты, большинство курят трубки и сигары, окна замкнуты, и в густом, отяжелевшем воздухе стелется серый туман.
– Ecce homo, – говорит Игеруэла.
Он кивает подбородком на один из столов, за которым играют в карты. Один из игроков – человек лет сорока, с кудрявыми волосами и густыми черными бакенбардами от висков до самого рта; он резко поднимает голову, заметив их приближение. Затем кладет на место коня кубков
[8]
, обменивается парой слов со своими приятелями, встает и идет навстречу прибывшим. Он невысок ростом, широкоплеч, на нем камзол из коричневого сукна, широкие замшевые штаны, вместо гольфов и уличной обуви – деревенские сапоги с гамашами. Игеруэла знакомит их друг с другом.
– Дорогой дон Хусто, позвольте представить вам Паскуаля Рапосо.
Человек по имени Рапосо с некоторой развязностью протягивает руку – сильную, шершавую лапу, такую же смуглую, как задубевшая кожа его физиономии, – однако Санчес Террон ее будто бы не замечает: его руки по-прежнему сложены за спиной, и он только сдержанно кивает – этот жест больше напоминает пренебрежение, чем приветствие. Ничуть не опечалившись, Рапосо секунду внимательно смотрит на него своими темными, почти приветливыми глазами, затем переводит взгляд на собственную руку, зависшую в пустоте, словно недоумевая – что в ней такого неприличного, затем подносит ее к жилетке: рука застывает, уцепившись большим пальцем за карман.
– Идите за мной, – говорит он.
Оба академика следуют за ним и оказываются в небольшой нише, где стоит стол, покрытый зеленой скатертью, на которой лежит скомканная и засаленная колода карт. Рядом стоят стулья, на которые рассаживаются пришедшие.
– Ну, говорите.
Может показаться, что Рапосо обращается к Игеруэле, однако разглядывает он при этом Санчеса Террона. Тот сухо пожимает плечами, передавая инициативу своему приятелю. В обществе таких, как вы, сообщает его взгляд, я – гость случайный.
– Мы с доном Хусто, – вступает Игеруэла, – решили прибегнуть к вашим услугам.
– На тех условиях, которые мы с вами обсуждали несколько дней назад?
– Разумеется. Когда вы будете готовы?
– Когда скажете. Думаю, все зависит от даты отъезда этих ваших сеньоров.
– По нашим данным, они отправляются в путь в следующий понедельник.
– На перекладных?
– Академия выделила им карету… Лошадей будут менять на постоялых дворах, которые попадаются на пути.
Повисает молчание. Рапосо берет со стола карты и рассеянно их тасует. Санчес Террон следит за его пассами: карты мелькают беспорядочно, однако всякий раз у Рапоса в пальцах оказывается туз.
– Вы должны следовать за ними, – продолжает Игеруэла. – Разумеется, очень осторожно… Вы будете один?
– Да. – Рапосо выкладывает на скатерть трех валетов подряд и недоуменно смотрит на колоду, словно спрашивая ее, куда подевался четвертый. – И большую часть времени в седле.
– Сеньор Рапосо был солдатом, – объясняет Игеруэла Санчесу Террону. – Служил в кавалерии. Потом недолгое время работал на полицию, когда изгоняли иезуитов. А с другой стороны…
Тут Рапосо внезапно поднимает одну из карт – тройку бастос
[9]
, чтобы перебить излишнюю болтовню издателя. Дружелюбное выражение физиономии, испаряющееся так же внезапно, как и появляется, смягчает резкость его движения.
– Сомневаюсь, что сеньору интересна моя биография, – говорит он, поглядывая на Санчеса Террона. – Вы явились беседовать не обо мне, а о деле. Об этих путешественниках.
– Дорога туда менее важна, чем обратно, – поясняет Игеруэла. – Достаточно не терять их из виду… Настоящая работа начнется уже в Париже. Надо будет сделать все возможное, чтобы помешать им. Эти двадцать восемь томов ни в коем случае не должны пересечь границу.
На лице Рапосо расплывается довольная улыбка. Он только что добавил четвертого валета – валета бастос – к остальным трем.
– Вот теперь дело другое, – говорит Рапосо.
Повисает пауза. На этот раз после недолгого колебания слово берет Санчес Террон.
– Насколько я понимаю, у вас есть надежные связи в Париже.
– Я провел там какое-то время… Неплохо знаю город. И его опасности.
Услышав последнее слово, философ заморгал.
– Физическая неприкосновенность обоих путешественников, – уточняет он, – задача первостепенная.
– Неужто первостепеннее первостепенной?
– Разумеется!
Глаза Рапосо, обрамленные с двух сторон пышными бакенбардами, медленно, задумчиво соскальзывают с игральных карт и рассматривают перламутровые пуговицы на камзоле Критика из Овьедо. Затем по пышному галстуку поднимаются к его глазам.
– Вас понял, – невозмутимо произносит он.
Санчес Террон внимательно наблюдает за выражением его лица. Затем оборачивается к Игеруэле и угрюмо смотрит на него, требуя разъяснений.
– Однако это, – добавляет тот, – не исключает чрезвычайных мер в том случае, если вы, сеньор Рапосо, сочтете необходимым к ним прибегнуть.
– Чрезвычайных мер? – Рапосо пощипывает бакенбарду. – А, ну да.
