– Есть одна Бастилия, а есть и другая… Кто-то входит туда легкомысленно, зная, что скоро выйдет на свободу, потому что у него есть друзья при дворе, а кто-то погребен в ней без малейшей надежды.
– Ну, вас-то я всякий раз встречаю и встречал на свободе, – с презрительной улыбкой говорит Бертанваль.
Брингас засовывает фазанятину в рот, запивает вином и тычет опустевшей вилкой в сторону философа:
– Настанет время, и их всех выведут на чистую воду!
– Вы имеете в виду гнев Божий? – интересуется шевалье Сен-Жильбер, как всегда, улыбаясь.
– Чей-чей гнев?! Повторите, мсье. Гул эпохи, тронов и алтарей, которые зашатались и того и гляди падут, совершенно меня оглушает!
– Оставим в покое троны и алтари, дорогой мой аббат, – успокаивает его мадам Дансени, садясь между Бертанвалем и Бюффоном. – А по возможности и Бога тоже, – добавляет она, бросая гневный взгляд на Сен-Жильбера.
Брингас доедает остатки блюда.
– Повинуюсь, сеньора. Покоряюсь и повинуюсь красоте и уму, единственному спасению в этом лицемерном Вавилоне!
– Вот теперь дело другое!
Хозяйка частенько посматривает в сторону адмирала, который сидит напротив и каждый раз встречает ее взгляд с естественной учтивостью; в такие моменты чуть заметная улыбка подчеркивает очаровательные ямочки на щеках Марго Дансени. Чуть раньше, когда они направлялись в гостиную, дон Педро заметил, с какой элегантной уверенностью ступает она на высоких каблуках своих атласных туфель, которые придают движениям тела волнующее изящество. Ее платье, задрапированное на французский манер, глубоко декольтировано, грудь едва прикрыта муслином, под которым виднеется нежная белая кожа.
Адмирал невольно задерживает взор на ее декольте, однако этого оказывается достаточно, чтобы, подняв глаза, встретить ее взгляд, в котором заметна искорка любопытства или скорее удивления. Благоразумный дон Педро отводит глаза и делает глоток вина. Однако, поставив бокал на вышитую скатерть и вновь подняв глаза от тарелки, он встречает холодный недружелюбный взгляд Коэтлегона: по словам Брингаса, этот тип ухаживает за Марго Дансени, и, на его счастье, не безответно. Не обращая на него внимания, адмирал прислушивается к мадам Шаванн, которая пересказывает эпизод из своей жизни при дворе покойного Людовика Пятнадцатого: маршал де Бриссак слишком далеко зашел в своих личных дерзновениях, когда оба они, преследуя кабана во время королевской охоты в Венсенне, заблудились.
– …И тогда, решительно выставив руку между моими прелестями и его напором, я ему говорю: «А теперь представьте, мсье, что нас обнаружила ваша супруга. Или кабан выскочил»… На что маршал хладнокровно отвечает: «Признаться, дорогая мадам, я предпочитаю, чтобы на нас выскочил кабан».
Все смеются, разговор переходит на тему французских и испанских обычаев, а также сластолюбия и сластолюбцев.
– Иной раз, когда я смотрю на этот замечательный город, – признается мадам Дансени, – мне трудно поверить, что я и есть та самая воспитанная девушка из ханжеского пансиона в Фуэнтеррабиа.
– Ваш святой Георгий вырвал вас из когтей дракона, – произносит Ла Мотт, знаток Оперы.
Все смотрят на Дансени, который преспокойно разделывает фазана у себя в тарелке, сидя слева от дона Эрмохенеса.
– Мне приходилось совершать и более отчаянные вещи, – с улыбкой возражает он. – Так, два года назад я уговорил мсье Бюффона оказать честь моей библиотеке, пополнив ее великолепным «Époques de la nature»
[53]
с дарственной надписью автора. Вообразите господа, я не заплатил за книгу ни единого луидора – вот уж действительно подвиг!
Все снова смеются, включая пожилого натуралиста, который, по слухам, отличается скупостью. Затем пищей для разговора вновь становятся сладострастники. Слово берет некто, ранее игравший в фараона с Дансени и Коэтлегоном; одетый в штатское, с напудренным хвостом и во фраке фисташкового цвета с двойными петлицами, академикам он был представлен как мсье де Лакло, капитан артиллерии. Это еще молодой мужчина приятной наружности и с умными глазами.
– Как раз сейчас, – беззаботно начинает он, – я занимаюсь одним романом, который дописал уже до половины: основные темы – соблазн, порядочность и фигура сластолюбца, эдакого охотника без стыда и совести…
– О, его напечатают?
– Надеюсь.
– А злодеи там есть?
– Скорее злодейки. Женщины.
– Браво, отличная идея. А пикантные сцены?
– Кое-что непременно будет. Но меньше, чем в тех романах, которые вы, мадам, читаете, чтобы унять головную боль.
Повсюду виднеются довольные улыбки. Кто-то уже обмолвился – наполовину в шутку, наполовину всерьез, – что после приемов по средам мадам Дансени страдает мигренями. Всему виной излишняя чувствительность. И якобы она смягчает страдания, читая философские книги.
– Не будьте развратником, Лакло!
Тот шутливо отмахивается.
– По правде сказать, это не просто развлекательное чтиво, а поучительная история для юных и невинных. В двух словах.
– А название уже есть?
– Пока нет.
– Мне бы очень хотелось ее прочитать… А мсье Коэтлегона там, случайно, не будет среди персонажей?
Все хохочут. Упомянутый мсье склоняет голову в шутливом приветствии.
– Ему, – с напускной серьезностью добавляет Марго Дансени, – ничего не стоит преподать урок юным и невинным, если представится случай.
Возмущенный столь вольной беседой, кажущейся ему неуместной в обществе людей образованных, тем более при дамах, которые к тому же имеют бестактность в ней участвовать – одна лишь мадам Танкреди, художница, выглядит молчаливой и печальной, – дон Эрмохенес, ушам своим не веря, то и дело поворачивается к адмиралу. Его удивляет и невозмутимость мсье Дансени, который продолжает преспокойно жевать, словно ничто из происходящего вовсе его не касается; успешно и без особых усилий справляется с ролью терпеливого мужа, который вращается среди гостей, ни в чем особо не участвуя, словно приветливо распахнутая дверь библиотеки – его прибежище, удобное и доступное: бастион, где в случае необходимости всегда можно спрятаться, и никто не заметит твоего отсутствия.
Остальные, ничего такого не замечая, продолжают увлеченно беседовать о сластолюбии, его причинах и следствиях. В этот миг философ Бертанваль, который все это время оставался на обочине разговора, решает наверстать упущенное.
– То, что вредит красоте духа, благотворно влияет на красоту поэзии, – важно изрекает он.
– Речь скорее идет о сочетании горького и сладкого, – заключает Бюффон, который, несмотря на возраст, не желает оставаться в стороне.
Бертанваль хмурится, подыскивая достойный ответ.
– Или же, – подытоживает он с видом знатока, – суровости с наслаждением.
