– Господи, да не хотел ты за меня, и не надо бы. Дурак какой-то. Что я, съела бы тебя? В суд бы подала? Родила бы одна, не я первая, не я последняя. Захотел бы посмотреть на ребенка – пожалуйста. Нет – твое дело. Дурак какой-то. Ну, наехала я на тебя, обнаглела немножко, а ты что, женщин не знаешь? Мы без этого не можем. Самый умный из мужчин знаешь кто? Кто смеется. Ему хоть ты что, а он смеется. А ты как дурак какой-то. Зачем ты это сделал?
Леся говорила это, сама себя не слыша, с застывшим взглядом, раскачиваясь.
Но вот что-то услышала, повернула голову.
Увидела молодых людей, включая старшего Поперечко, одного из своих крестников. И какой-то военный среди них. Из-за этого ей и остальные показались военными, вернее, имеющими отношение к той войне, которая идет неподалеку и о которой она в счастливые, хоть и трудные месяцы своей беременности начисто забыла. А ведь именно война виновата в смерти Степы, а не он сам. Они, ничего не сделавшие для того, чтобы война прекратилась, тоже виноваты.
Вот она и закричала, не в силах стерпеть своей боли:
– Убийцы! Вы все убийцы! – имея в виду и их, и всех остальных вообще, в том числе этот страшный надгробный телевизор, который разогревает войну каждый день, потому что она его кормит. Отключи его от электричества, все равно будет работать, подпитываемый войной.
Но старший Поперечко ее выкрик понял по-своему. Он воспринял его как подкрепление своих подозрений, поэтому подошел к Лесе, сделав знак другим, чтобы крепче держали Евгения, и спросил:
– Ты что, видела его? Узнала?
– Всех я вас узнала, сволочи. Убийцы, – сказала Леся не очень громко, чтобы не тревожить сына.
– Я про всех не спрашиваю, я про него.
– Отстань от меня. У меня мужа убили.
– Когда ты замуж успела, Леся?
– Не твое дело, когда успела! Спрашивает еще! – ответила Леся и вдруг улыбнулась. Она поняла, что неожиданно попала прямиком в правду: Степан теперь ее муж. Навсегда. Никто не отнимет. Если бы он стал мужем формально, то есть после загса и по документам, могли отнять. Если бы стал мужем гражданским, то есть жил бы с ней без регистрации, тем более могли отнять. А теперь – никто.
Она бережно встала и пошла в дом, неся сына и это новое для себя открытие.
– Вот так вот, – сказала она там телевизору. – Понял? Можешь что хочешь теперь говорить, мне все равно. А лучше помолчи.
И выключила его.
– Чего это она? – спросил на улице Нитя.
– Беременных всегда колбасит, – ответила Ульяна с сочувствием, предвидя и свои будущие мучения.
– А Евгений догадался, что она плакала о войне, – сказал Евгений. – О той, что уже есть, и о той, что будет.
– А что будет? – тут же цепко спросил старший Поперечко, надеясь подловить Евгения.
– Будет все так, как к этому идет, – сказал Евгений.
И они пошли дальше, продолжая свой интересный и бессмысленный диалог.
А младший Поперечко шел, слушал и молчал, потому что никак не мог придумать, что бы такое сказать в тему. Да ему и не очень-то и хотелось говорить, если честно. Старшего брата было так много, а младшего так мало, что, казалось, не будь младшего вообще на свете, абсолютно ничего не изменилось бы – старший жил бы и действовал за двоих. Так бывает не только с братьями: в меру своей жизни мало кто живет, поэтому одни существуют на четверть, треть или половину, зато обязательно есть те, кто берет на себя эти невостребованные излишки, – в мире все стремится к равновесию, включая те процессы, которых мы не увидим, потому что они произойдут без нас.
Глава 14
Слухай, що скажуть, а вір, що покажуть
[19]
Жизнь иногда любит пошутить: фамилия главы украинской Грежинской администрации была Голова. Марина Макаровна Голова, пятидесятипятилетняя женщина, весьма моложавая и симпатичная, которую как избрали двадцать с лишним лет назад в ходе демократического эксперимента по продвижению молодых кадров, так и переизбирают вот уже четвертый или пятый раз, не видя смысла менять, ибо если не Марина Макаровна – хозяйка района и поселка, то кто же еще? Никого на ее месте уже и представить невозможно. Официально она именуется председателем Совета, но звали ее все, конечно, Голова – имея в виду и фамилию, и ее место в районе, а еще то, что сильно умная она женщина. Даже другие женщины поселка, любящие позубоскалить о ком угодно без всякого стеснения, при упоминании Марины Макаровны уважительно качали, извините за повтор, головами, которые у них тоже имелись, и говорили: «Марина Макаровна – это да! Это, конечно, нечего даже и спорить!»
С пионерского детства она любила субботники, которые регулярно устраивались в школе с целью воспитания коллективным трудом и просто потому, что надо было ухаживать за школьным двором: вскапывать, сажать деревья, сеять траву, разбивать клумбы, а специальных работников для этого в штате не предусматривалось. Обычно это было осенью и весной, в теплые солнечные дни. Марине нравилась деловитая суета, звонкие голоса в прозрачном воздухе, она и сама бойко работала, и другим не давала лениться, строго и весело покрикивая на отлынивающих, имея на это право как председатель школьной пионерской дружины. Застала она субботники и комсомольские, и общие поселковые перед Первомаем или ноябрьскими праздниками, которые до сих пор так и называют – ноябрьские, хотя они исчезли, сейчас вместо них осенью назначили День защитника Украины
[20]
, эту дату Марина Макаровна в своем служебном календаре обвела красным, как и другие новые праздники: она никак не могла запомнить, когда что. И всегда она видела, что большинство нормальных людей субботники воспринимают как праздники, как отвлечение от повседневной рутины – не каждый день выпадает возможность поработать вместе, не за деньги, а для удовольствия и общей пользы. Поэтому, став главой, она первым делом восстановила добрую традицию. В советские времена было просто: сверху приказано – снизу исполнено, все включено в единый государственный круговорот. Частники нового времени, наглотавшись пьянящего воздуха воли, пытались спервоначалу бастовать: мы теперь сами себе хозяева и сами знаем, когда убирать нашу часть общей территории! Но Марина Макаровна спокойно напомнила, что она может ответить тем же, когда они придут за очередным разрешением или с очередной просьбой: дескать, сама знаю, когда вам разрешение выдавать и выдавать ли вообще! И частники послушно выходили с метлами, граблями и лопатами, в первые разы как бы по принуждению, а потом всё охотнее и охотнее. Кстати, если случалось Марине Макаровне вести теоретические разговоры на темы идеологии и политики, она частенько удивлялась гибели социализма. Ее личный метод доказывал, что люди склонны отнекиваться от общего дела, но, если их немножечко стимулировать или вежливо, но убедительно заставить, потом входят во вкус так, что не оторвешь. Вот и с социализмом было так, рассуждала она: дожидаться, когда люди сами воспитаются, нет времени, помаленьку их воспитывать – тоже долго, учитывая мировую окружающую конкуренцию, поэтому советская власть подпихивала граждан на благие свершения, рассчитывая, что вскоре им самим понравится. Но в итоге все же не понравилось, так что, извините, говорила Марина Макаровна, в гибели социализма виноват не социализм, а неисправимая человеческая природа. И всем, кто ее слушал, казалось: дай социализм в руки Марины Макаровны, он, может, и не кончился бы так бесславно. Вы скажете, что она слишком все упрощала, но, согласитесь, для небольшой начальницы небольшого района уровень размышлений вполне достойный. По крайней мере, никак не глупее тех речей, что вели тогда государственные деятели с трибун украинской Рады или российской Думы; если кому интересно, сам может порыться в архивах и убедиться.
