– Что бы ни случилось – самое прекрасное или самое печальное, или самое радостное, или самое ужасное, – говорил Малаки Констант своему семейству, прибыв на Титан, – будь я проклят, если я хоть бровью поведу. В ту самую секунду, когда мне покажется, что кто-нибудь или что-нибудь хочет заставить меня совершить определенное действие, я застыну.
Он взглянул наверх, на кольца Сатурна, скривил губы.
– Красота-то какая! – слов нет, – и он сплюнул.
– Если еще кто-нибудь захочет использовать меня в своих грандиозных замыслах, – сказал Констант, – его ждет большое разочарование. Ему будет легче довести до белого каления одну из этих вот статуй.
И он снова сплюнул.
– Если вы меня спросите, – сказал Констант, – то вся Вселенная – просто свалка старья, за которое норовят содрать втридорога. Хватит с меня – больше не собираюсь рыться на свалках, скупать старье по дешевке. Каждая мало-мальски пригодная вещь, – сказал Констант, – подсоединена тонкими проволочками к связке динамитных шашек.
Он сплюнул еще раз.
– Я отказываюсь, – сказал Констант.
– Я увольняюсь, – сказал Констант.
– Я ухожу, – сказал Констант.
Маленькая семья Константа равнодушно согласилась. Этот короткий спич успел им порядком надоесть. Констант произносил его много раз за те семнадцать месяцев, пока они летели к Титану. И вообще это была привычная, стандартная философия марсианских ветеранов.
Собственно говоря, Констант и не обращался к своему семейству. Он говорил во весь голос, чтобы было слышно как можно дальше – и в густой чаще статуй, и за Морем Уинстона. Это было политическое кредо, которое он высказывал во всеуслышание, – пусть слышит Румфорд или еще кто, кому вздумалось подкрасться поближе.
– Мы в последний раз дали себя впутать, – заявил Констант во весь голос, – в эксперименты, и в сражения, и в празднества, которые нам противны и непонятны!
– Понятны, – откликнулось эхо, отраженное от стен дворца, стоявшего в двух сотнях ярдов от берега. Дворец, разумеется, – это «Конец Скитаниям», румфордовский Тадж-Махал. Констант нисколько не удивился, увидев вдалеке этот дворец. Он заметил его, высадившись из космического корабля, видел, как он сверкает, словно Град Господень, о котором писал святой Августин.
– Что дальше? – спросил Констант у эха. – Все статуи оживут?
– Живут? – отозвалось эхо.
– Это эхо. – сказала Беатриса.
– Знаю, что эхо, – сказал Констант.
– А я не знала, знаете ли вы, что это эхо, или нет, – сказала Беатриса. Она разговаривала с ним отчужденно и вежливо. Она проявила удивительное благородство по отношению к нему: ни в чем его не винила, ничего от него не ждала. Женщина, лишенная ее аристократизма, могла бы устроить ему не жизнь, а сущий ад, – винила бы его во всех несчастьях, требовала бы невозможного.
В дороге они любовью не занимались. Ни Констант, ни Беатриса этим не интересовались. Любовь не интересовала никого из марсианских ветеранов.
Долгое путешествие неизбежно должно было сблизить Константа с женой и сыном – они стали ближе, чем там, на золоченых подмостках, пандусах, лесенках, балкончиках, приступках и сценах – в Ньюпорте. Но если в этой семье была любовь, то только между юным Хроно и Беатрисой. Кроме этой любви матери и сына была лишь вежливость, хмурое сочувствие и скрытое недовольство тем, что их вообще заставили стать одной семьей.
– Боже ты мой, – сказал Констант, – смешная штука – жизнь, если призадуматься на минутку.
Юный Хроно не улыбнулся, когда его отец сказал, что жизнь – смешная штука.
Юному Хроно жизнь вовсе не казалась смешной – меньше, чем любому другому. Беатриса и Констант, по крайней мере, могли горько смеяться над теми дикими случайностями, которые их постигли. Но юный Хроно не имел права смеяться вместе с ними – он и сам был одной из диких случайностей.
Стоит ли удивляться, что у Хроно было всего два сокровища: талисман и нож с выскакивающим лезвием.
Юный Хроно вытащил нож, небрежно выпустил лезвие. Глаза у него сузились в щелочки. Он готовился убивать, если придется убивать. Он всматривался вдаль – от дворца на острове к ним плыла золоченая лодка.
На веслах сидело существо с кожей, как мандариновая кожура. Разумеется, это был Сэло. Он подгонял лодку к берегу, чтобы переправить семью Константа во дворец. Сэло греб из рук вон плохо – раньше ему грести не приходилось. Весла он держал своими ногами с присосками.
Единственным его преимуществом в гребле перед людьми было то, что у него на затылке был глаз.
Юный Хроно пустил ослепительный зайчик прямо в глаз Сэло зайчик, отраженный от блестящего лезвия ножа.
Затылочный глаз Сэло заморгал.
Хроно пускал зайчики вовсе не для развлечения. Это была военная хитрость обитателей джунглей, которая сбивала с толку любое зрячее существо. Это была одна из тысяч лесных уловок, которым юный Хроно и его мать научились за год скитаний по джунглям Амазонки.
Беатриса зажала в смуглой руке камень.
– Поддай-ка ему еще, – негромко сказала она. Юный Хроно снова пустил зайчик прямо в глаза старому Сэло.
– Туловище у нею мягкое, – сказала Беатриса, почти не шевеля губами. – Не попадешь в туловище, целься в глаз.
Хроно молча кивнул.
Константа мороз подрал по коже, когда он понял, что его жена и сын способны постоять за себя, и всерьез. Константа они в свою маленькую армию самозащиты не включили. Они в нем не нуждались.
– А мне что делать? шепотом спросил Констант.
– Т-ш-ш-ш! – резко выдохнула Беатриса.
Сэло причалил к берегу свое золотое суденышко. Он неумело привязал ею «бабушкиным узлом» к запястью статуи, стоявшей у самой воды. Статуя изображала обнаженную женщину, играющую на тромбоне. Ее загадочное название гласило: – «Эвелин и ее волшебный тамбурин».
Сэло был настолько убит собственным горем, что не боялся за свою жизнь, – он даже не мог понять, что кто-то его опасается. Он на минуту встал на кусок намертво затвердевшего титанического торфа. Его ноги, горестно всхлипывая, переминались по влажной поверхности камня. У него едва хватило сил отодрать присоски от камня.
Он двинулся вперед, ослепленный вспышками света, которые пускал Хроно.
– Прошу вас… – сказал он.
Из слепящего сверканья вылетел камень.
Сэло пригнулся.
Чья-то рука сжала его тонкое горло, швырнула на землю.
Юный Хроно поставил ноги по обе стороны поверженного Сэло и приставил нож к его груди. Беатриса стояла на коленях возле головы Сэло, подняв камень, чтобы сразу же размозжить его голову.
– Ну что же, убивайте меня, – сказал Сэло скрипучим голосом. – Окажите мне милость. Я хочу умереть. Хоть бы меня никогда не собирали, никогда не включали! Убейте, избавьте меня от мучений, а потом идите к нему. Он вас зовет.
