– Вперед урусутов не убивать, а брать в плен и гнать перед собой. Эти охотники будут показывать пленным, как прорубать просеки. По ним мы протащим к Рязани наши китайские камнеметные машины. Они разгромят рязанские стены.
Субудай показал пальцем на лохматую собачонку, которая жалась к ногам охотника и огрызалась на монголов:
– Как по-урусутски зовется эта зверушка?
Охотник ответил:
– А пес! Пустобрех!
Субудай спросил другого:
– Как зовут зверушку?
– Жучка! Тютька!
Субудай спросил третьего охотника. Тот сказал:
– Лайка! Охотницкая собачонка.
Субудай покачал головой:
– Трудный язык урусутов. По-монгольски все просто и ясно – одно слово «нохой», и все знают, что это собака. А урусуты – путаники. Каждый называет по-своему. Вот они и не понимают друг друга.
Глава шестая
Княгиня Евпраксеюшка
Проходили дни, а от посольства, отправившегося к татарам, все не было вестей. В Рязани стали тревожиться не на шутку. «Что с послами? Почему не шлют гонцов? Скоро ли приедут?»
Княгиня Евпраксеюшка места себе не находила:
– Зачем я отпустила Феодора? Почему не упросила его взять меня с собой? Берегла бы его там.
Часами просиживала она в высоком тереме. Без устали глядела в окно на далекую снежную равнину – не покажутся ли долгожданные путники!..
Но уныло простиралось бескрайнее поле, пустынное, неприветное. Напрасно искали темные глаза Евпраксеюшки – не видно было поезда посольского. Туманились прекрасные глаза, бледнело молодое лицо. Заливаясь слезами, роняла она голову на беспомощные руки.
– Ну что ты, родная, убиваешься! – уговаривала ее старая нянька. – Ладно ли так? Приедет князь-батюшка, что скажет? Не уберегли тебя… Смотри, как исхудала!
– Измучилась я… Чует сердце беду…
– Полно, что ты! Еще накличешь…
Старуха торопливо крестилась и кланялась иконам в переднем углу.
Евпраксия, в тоске и тревоге бродя по хоромам, услышала озлобленные, раздраженные голоса и вошла в гридницу. Там собрались съехавшиеся на совет князья, бояре и воеводы. Они сидели и спорили, кричали, шумели. Один говорил одно, другой не соглашался, и решить ничего не могли. Ели и пили за длинным столом и снова принимались за споры.
– Надо еще раз послать гонцов во все большие города, – говорил угрюмый седой князь. – Надо собрать всех князей, весь народ, надо всем миром, сообща, идти против татарских полчищ.
– Соберешь вас! – возражал Юрий Ингваревич. – Посылал я во Владимир Суздальский к князю Георгию, а что толку? Даже не ответил!
– Неужто великий князь владимирский не оставит своей гордыни? Неужто не двинет свои полки на подмогу?
– Будет медлить! Наше разорение ему на руку: он давно хочет себе примыслить рязанские земли…
Старый князь, сдвинув брови, покачал белой головой:
– Пора бы оставить раздоры и ссоры. Каждого из нас в отдельности легко татары осилят. Будем вместе стоять, тогда им с нами не справиться. Надо нам соединиться, одной головой думать!..
Молодой князь вспыхнул и вскочил с места:
– А этой головой не тебя ли назначить?
– Куда мне! Я стар!
– Знаю я тебя! Ты давно ищешь власти, а я к тебе под начал не пойду!
– Довольно ссориться! – вмешался Юрий Ингваревич. – Если к Батыге под начал попадем, хуже будет! Я мыслю выйти с моими рязанцами навстречу татарам в Дикое поле, чтобы задержать их там, пока из Владимира не подойдет подмога.
– Одних рязанцев больно мало, – возразил старый князь. – Надо поднять народ всей земли русской, призвать всех – и землян, и городских…
– Что толку от простых смердов сиволапых! – запальчиво вставил слово один воевода.
– Может, больше толку, чем от иных воевод! – вызывающе ответил молодой князь.
Сидевшие вскочили и бросились друг на друга.
– Стыдитесь, князья! – успокаивал споривших князь Юрий. – Одумайтесь! Всем нам погибель грозит, а вы что делаете?
– А сам ты что сделал? – крикнул дерзкий голос.
– Я сына не пожалел, к татарам отправил! – с достоинством отвечал Юрий Ингваревич. – Бог знает, что с ним случилось! Нет ли беды? До сих пор нет вестей…
– Может, удалось ему уговорить царя Батыгу? Может, не пойдут на нас татары?
– А чего нам их бояться? Кто их видел? Может, и не страшны они вовсе?
Князья снова заспорили, снова зашумели, стараясь перекричать друг друга.
Евпраксия постояла в дверях, послушала и печально вернулась в свой терем. Еще тоскливее стало на душе.
Упросила Евпраксия старушку позвать ворожею. Пришла гадалка в платке затейного узора. Зерно сыпала, воск лила, на тень смотрела…
– Скоро гость к тебе будет, княгинюшка! Подарков привезет заморских, радость тебе будет дивно хрушкая
[322]
… Ты о чем все кручинишься? Твое сердце далеко, здесь нет его… Взял с собой его добрый молодец… Ты о нем не спишь ночи долгие? Успокойся: беда не грозит ему. Видишь – путь его ждет какой дальний. Ну, смотри сама, коль не веришь мне: вон соколик твой, а вон дорога длинная-предлинная!..
Евпраксия смотрела, и неясная тень на белом полотенце казалась действительно милым обликом мужа. Обрадовалась Евпраксия. Отпустила ворожею, щедро одарив ее. Ободрилась и нянька:
– Видишь – правда моя! Говорила тебе – нечего раньше времени плакать! Вернется голубчик, князь наш. Чай, путь ему не близкий…
Позвала девушек Евпраксеюшка, работа закипела в ее проворных руках. Надо приготовить новое красивое платье для встречи мужа. Князь Феодор любил рядить ее, часто баловал свою княгинюшку, любовался ее красотой. Девушки с песнями мелкими стежками сшивали мягкий шелк, а Евпраксия взялась за вышивание, искусным узором покрывала цветными шелками атласную сорочку – подарок любимому мужу.
Работа спорилась дня два, потом снова выпала из рук. Напрасны были уговоры нянюшки, напрасно девушки старались развлечь княгиню. Снова тоскливо смотрела она на далекую безлюдную дорогу, снова лились из глаз непослушные слезы. Старая княгиня, скрывая собственную тревогу, утешала любимую сноху. Даже невестки пытались развеселить ее, но Евпраксия никого не слушала. Бесцельно бродила она по опустевшим горницам и думала все ту же безрадостную думу: «От князей защиты не дождешься, а Феодора все нет!.. Придут татары. Кто укроет, кто заступится? Князья все спорят да ссорятся, каждый верховодить хочет… Погубят они землю русскую! Придут татары… Зарежут аль уволокут к себе».
Семеня ножонками, подошел к ней сынишка. Крепко прижавшись к матери, поднял на нее отцовские глаза. Хоть и мал был, а чувствовало дитя, что у матери горе. Обняла Евпраксия любимца, с трудом сдержала слезы:
