Убитый свалился лицом вниз, и кровь темным пятном растекалась по белому снегу.
– Убежим по задворкам, огородами! – шепнула Опалёниха. – Идем скорее, забирайся в тень…
Пройти уже не удалось. Через забор перелезали татары, подобрав и заткнув подолы шуб за пояса. Обе женщины спрятались в груде наваленного хвороста и жердей.
Деревня запылала сразу с нескольких концов. Горели также две избы, стоявшие в стороне, и гумно со скирдами.
Огонь стал вскидываться огромными языками, черный дым клубами понесся ввысь.
Жалобно мычали испуганные, выгоняемые на улицу коровы, метались кони. Отовсюду неслись отчаянные вопли и плач женщин. Бабы бегали, не зная, что спасать, куда бежать, и вытаскивали из загоравшихся изб плачущих детей и мешки с хлебом.
Новый, никогда не слыханный, страшный рев приближался из лесу:
– Кху, кху, кху, уррагх!
Лавина всадников наполнила деревню суматохой, ржанием коней, хриплыми криками и острым запахом неведомого, страшного народа.
Собаки заливались отчаянным лаем и визгом, гоняясь за чужими всадниками, которые носились по деревне, били кривыми саблями наотмашь всех, кто попадался на пути, и ловили арканами убегавших женщин.
Татары ворвались с обоих концов деревни и гнали всех встречных к середине, на пустырь, к избе старосты.
Глава шестая
В пригородном посаде
Объехав городские стены, Бату-хан вернулся в селение на противоположном берегу реки. В брошенных жителями избах толпились татарские воины. Они рыскали по улицам, тащили охапки сена, сдирали солому с крыш, – все годилось на корм их диким, неприхотливым коням. Повсюду над избами вились дымки: татары заставили захваченных в плен женщин печь им блины и ржаные лепешки.
Бату-хан проезжал через посад на вороном коне с белыми ногами и белой отметиной на лбу. Загорелое лицо было неподвижно, суженные глаза смотрели поверх людей, – никто не мог прочесть на его лице ни радости, ни заботы. За ним ехали по трое в ряд преданные ему ханы. Они носили почетные звания тысячников и десятитысячников, но своих отрядов не имели. Их обязанности состояли в том, чтобы участвовать в обедах Бату-хана, есть за четверых, рассказывать прибаутки и необычайные приключения славных витязей. Когда же они оставались наедине с Бату-ханом, каждый из них передавал сплетни про других ханов, про своих же собеседников за обедом. Бату-хан внимательно выслушивал каждого, жмуря глаза, иногда милостиво шипел: «Дзе-дзе!» Он хотел знать все, что делается вблизи и вдали от него, в войсках других чингисидов, потому терпел этих ханов, как нужных ему людей.
В посаде баурши показал Бату-хану просторную избу и предложил избрать ее для ночлега.
– Кто жил в этой деревянной юрте?
– Урусутский шаман. Зовут его «поп».
Бату-хан сердито отмахнулся.
Вмешался великий советник Субудай-багатур. Подъехав на саврасом коне, он хриплым голосом сказал:
– Разве подобает джихангиру жить в юрте шамана, да еще урусутского? А это что за дом? – Он указал плетью на бревенчатое строение с остроконечной высокой крышей и золоченым крестом наверху.
– Это дом урусутского бога.
– Джихангиру подобает жить там, где обитают боги, – сказал строго Субудай-багатур.
Бату-хан искоса посмотрел на потупившего глаза баурши, на ханов, начавших горячо поддакивать великому советнику, и повернул коня к церкви.
Баурши бросился к церковной двери. На паперти около входа сидели четыре монгольских воина.
– Сюда нельзя! – сказал один из них.
Баурши начал спорить с монголами.
– Кто вас поставил сюда? – спросил подъехавший Субудай.
– Сотник Гуюк-хана, Мункэ-Сал.
– Возвращайся к своему сотнику и скажи, чтобы он выбирал для своего хана более подходящую юрту. Убирайся, живо!
Четыре монгола посмотрели друг на друга, посвистали сквозь зубы и, подобрав подолы длинных шуб, пошли через глубокий снег к своим коням, привязанным к церковной ограде. Один повернулся и сказал Субудаю:
– Когда Гуюк-хан начнет нас бить по щекам костяной лопаткой, ты ведь за нас не заступишься?
– Кто тебе отрезал ухо? – спросил Арапша. – Смотри, второе отрежу!
Монгол, оскалив зубы, присел, вытягивая меч, задвинул его обратно в ножны и быстро вскочил на коня.
– И ты того же дождешься! – крикнул он и поскакал.
Арапша злобно посмотрел ему вслед:
– Гуюк-хан опять подсылает к джихангиру убийц!
Нукеры привели старика, найденного в соседней сторожке. Он был в собачьем колпаке, холщовых портах, рубахе и лыковых лаптях. Он весь посинел и дрожал от холода, но не выказывал страха. Старик отпер ключом большой замок на двери. Баурши вошел первый и, сложив руки на животе, стал около двери. Бату-хан соскочил с коня и, разминая онемевшие ноги, прошел в церковь. Татары ее не тронули. Сквозь узкие окна, затянутые пузырями, тускло проникал свет. Впереди поблескивал золотом алтарь с резными деревянными дверьми. Перед некоторыми иконами мигали огоньки лампад, освещая темные, насупившиеся лики святых.
Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши попробовать эти хлебцы – не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:
– Авва! Да сохранит «хан-небо» и тебя, и меня от несчастья! Хлеб вкусный!
Бату-хан вернулся на середину церкви, опустился на конскую попону. Возле него полукругом уселись ханы.
– Разожгите здесь костер, – сказал Бату-хан, – и сварите мне чай
[330]
.
Баурши заметался и, переговорив с толмачом и пленным стариком, подобострастно доложил хану:
– Здесь огонь разводить нельзя – это прогневает урусутского бога, и его дом загорится.
Субудай-багатур приказал, чтобы его военные помощники – юртджи – поместились в доме урусутского шамана. Бревенчатый дом состоял из сеней и двух горниц, разделенных стеной. Большая, сложенная из камней и глины квадратная печь выходила в обе горницы.
В первой половине поместились четыре монгольских юртджи и два мусульманских писца-уйгура. Вторую горницу взял себе Субудай. Он увидел рязанского князя – переметника Глеба, сидевшего вместе с юртджи, и спросил:
– Что такое «гречишные блины»?
– Это трудно объяснить, надо попробовать. Заведи себе бабу, она тебе будет каждый день печь, а ты будешь радоваться.
– А что такое «баба»?
– Во дворе монгольский воин предлагает купить у него двух баб. Покупай!
