– Иногда лучше жевать, чем говорить, – гибко обвиваясь вокруг серебряного аккорда, неожиданно прозвенели над ухом растерянного, испуганного, возмущенного мага шелковые слова. – А иногда лучше петь, чем молчать.
– КИРИАН!!!
Забыв о своих принципах и ориентации, его премудрие готов был заключить в объятья и страстно расцеловать нежданное подкрепление.
– Кириан… Кириан… я как раз вспоминала тебя… – возбужденно-радостно затараторил чародей. – Кириан, спой нам скорей чего-нибудь, а?..
– Чего изволите, ваше умопомрачительное высочество? – с преувеличенной до абсурда покорностью менестрель поклонился агафоновой спине, нежно прижимая к груди любимую арфу.
– Песню! Спой нам песню!
– О чем прикажете? – куртуазно расшаркался поэт. – О войне, об охоте, о походах, о богах, о старых битвах и античных героях, о подвигах древних магов, о любви…
Агафон хотел выпалить «магов», но случайно перехватил вспыхнувший при последнем слове взгляд Криды, и впервые за весь вечер умудрился совершить правильный выбор.
– О любви, Кириан! Конечно, о любви!.. – закатив глазки, томно проворковал главный специалист по волшебным наукам и умоляюще сложил руки на груди. – В такой вечер – только о вечном!
– Хорошо, ваше желание понял и исполняю, принцесса, – принял вертикальное положение и деловито кивнул миннезингер. – Песня о вечной любви. Точнее, баллада.
Неуклюже перескочив через полунакрытый стол, певец гордо прошествовал на середину зала, где лакей по знаку графа уже притащил скамейку. Усевшись поудобнее, бард поставил на колено заботливо отполированную арфу, похожую на гордый одинокий парус на бескрайних просторах искусства стихо– и музыкосложения Гвента и Улада, и легко пробежался подвижными ловкими пальцами по серебряным струнам.
Зал завороженно затих.
Ныне спою я вам песнь о любви беспримерной,
Той, что в веках остается и сердце тревожит
Всем без разбора: и девам младым и мужам сребровласым,
Рыцарям гордым и домохозяйкам прилежным,
Знатным вельможам и простолюдинам и среднему классу;
Той, что подобно светилам, с небес полыхающим ярко,
Светит для смертных огнем своим неугасимым.
Поют пастухи, что в селеньи одном, Кирианфе,
Том, что находится в Стелле, любимой богами,
Дева младая жила; ей подобных красавиц
Не было в солнечной Стелле ни до и ни после.
Статью статна, преблестяща глазами, длинна волосами,
Бровями союзна и вся сногсшибательна видом.
Губы ее же могли с помидором поспорить,
Плодом заморским, кто цветом краснее и ярче,
И помидор посрамлен был бы в то же мгновенье.
Звали ее Сколопендра; она меж подруг выделялась,
Как зонтик от солнца на пляже меж серых камней.
– Какая красавица… – мечтательно подпер ладонью щеку лысый барон.
– Двадцатый раз слушаю – и не перестаю восхищаться! – полуприкрыв глаза, выдохнул Ривал.
– Не перевелись еще прекрасные дамы на Белом Свете! – подержал его рыцарь слева.
– Дальше, дальше, тс-с-с, тише! – зашикали на них женщины в предчувствии самого интересного. И не обманулись.
Рядом совсем с Кирианфом другое селенье
Располагалось, что Хвивами названо было,
Юноша жил там могучий, и не было равных
В силе, красе и отваге ему во всей Стелле.
Звался же он Дихлофос; он спорстмен был заядлый,
Всех побеждал Дихлофос несравненный в ристалищах буйных,
Семь же высоких ворот, что прославили Хвивы,
Мог Дихлофос перепрыгнуть, почти не вспотевши.
Вышла однажды на берег морской Сколопендра,
Взявши с собой корзинку; она собирала
Устриц, медуз, каракатиц и прочую гадость,
Ту, что обильно выносит на пляж Эгегейское море
Вдруг подняла она очи и зрит в изумленьи:
Юноша дивный, он камни в полцентнера весом,
Над головой поднимает и с силою их опускает
Прямо на голову, надвое их разбивая.
Причина занятий столь странных проста как мычанье:
Старец Артрит, почитаемый в Стелле, сказал Дихлофосу:
В мышцах, о юноша, сила твоя, с головой же
Ты явно не дружен, увы, на всю голову слаб ты.
Выслушав речь мудреца, Дихлофос изумился,
Тому, как легко отыскал его слабое место
Немощный старец; и тут же на берег помчался,
Голову начал свою развивать и крепить валунами.
С великим усердием, как подобает спортсмену.
За этим занятьем застала его Сколопендра,
И потянулась душа ее к юноше сразу.
Девичьи души уладок тоже потянулись к героическому атлету, руки – к цветам в прическах и нарядах, и полетели к ногам стихотворца розы, лилии, каллы и прочие хризантемы. Агафон, с холодком в желудке чувствуя, что снова отстает от коллектива, схватил со стола яблоко в карамели и запулил в певца.
– У м-меня ц-цветов н-нету, – виновато развел он руками в ответ на убийственный взор Кириана.
Бард, словно не услышав, принялся поднимать дары, прикладывать к губам и с поклоном и улыбкой возвращать владелицам. Только тогда Агафон понял, чем яблоко – даже надкушенное – отличается от букетика фиалок.
Дожевав, пиит запил лесогорским плодово-ягодным, и продолжил:
Вздернувши нос и кормою призывно качая,
Не замечая как будто совсем Дихлофоса,
Продефилировала Сколопендра неспешно,
Мимо него, валуны огибая изящно.
Врезался сразу же мой Дихлофос в Сколопендру
Втрескался, вмазался, втюрился, в общем, влюбился.
Так свое счастье нашли Дихлофос богоравный,
И Сколопендра младая, богиня средь женщин.
Грустно сказать, но их счастие было недолгим,
Мать Сколопендры, завидуя дочери втайне,
Распорядилась ее заточить в цельнокаменной башне,
Чтоб с Дихлофосом не смела гулять Сколопендра.
И оправданье нашла перед дочерью сразу —
Слишком умен для тебя Дихлофос, ей сказала.
Ревом взревел Дихлофос и помчался немедля
К башне, где в горькой тоске Сколопендра томилась
И проклинала судьбу. Дихлофос, добежавши,
Лбом в основание башни с разбега ударил
Чтобы рассыпалась в прах та злосчастная башня
И обрела бы свободу его Сколопендра.
Тщетным, увы, оказалось его упованье.
Крепок тот камень, из коего сделана башня,
В коей томилась в тоске Сколопендра младая,
Кою похитить желал Дихлофос твердолобый.
