«Уж если обязательно надо любить кого-нибудь, лучше любить детей: с ними меньше риска, чем со взрослыми, по крайней мере находишь извинение в надежде, что они будут не такие хамы, как мы».
Но у Бебера не будет будущего — он умрет от тифа; погибнет от пули ревнивой любовницы и несостоявшийся убийца Робинзон, и, равнодушно держа умирающего друга за руку, Бардамю будет рассуждать о себе,
«которому недоставало того, что делает человека больше его собственной жизни: любви к чужой жизни. Этого во мне не было, вернее было так мало, что не стоило и показывать… Не было во мне человечности».
Это уже похоже на приговор.
Поскольку речь шла о западном мире, апокалиптическое видение Селина можно было толковать в социальном духе, что и делали у нас в 30-е годы, видя в Селине критика капитализма, милитаризма, колониализма. В предисловии к русскому переводу книги И.Анисимов объявил тогда, что
«эта книга, взращенная капитализмом, идущим к гибели, пропитанная запахом тления, вместе с тем заключает в себе огромную разрушительную силу».
Однако против чего восстает Селин — против природы человека или против общественных обстоятельств, коверкающих эту природу? То, что Селин — разоблачитель, ясно. Не ясно только, разоблачитель чего. Ответ остается двойственным, вводит в заблуждение, допускает различные толкования. Возможно, в этом отчасти и состояла интригующая загадочность книги.
Разорванной картине мира, подошедшего «к самому краю», соответствует язык Селина.
Это был преобразованный в художественную прозу разговорный язык улицы, полный арготизмов, непечатных, но напечатанных Селином ругательств, неологизмов, выражающий непосредственное волнение и страсть повествователя. Этот язык разрывал с традицией «прекрасного» французского языка, хотя сам Селин впоследствии был недоволен глубиной разрыва, находя, что в романе все еще достаточно «медленно разматывающихся фраз» в духе Анатоля Франса и Поля Бурже. Мнения о книге разделились. Она вызвала восторг в левых кругах как образец социальной критики. Напротив, в благонамеренных кругах французской интеллигенции роман был воспринят как плевок, пощечина, оскорбление и порнография.
Однако главное влияние роман Селина оказывал по-над социальным уровнем, формируя экзистенциалистский тип романа и прежде всего непривычного экзистенциалистского героя, которым оказывается «молодой человек без коллективной значимости… просто индивид». Эти слова Селина из пьесы «Церковь» (которую можно рассматривать как некий набросок к «Путешествию на край ночи») молодой Сартр берет в качестве эпиграфа к своему роману «Тошнота». Герой этого романа, Рокантен, равно и Мерсо из «Постороннего» Камю являются младшими братьями Бардамю.
Окрыленный успехом «Путешествия на край ночи», Селин садится за новый роман, который в 1936 году выходит в свет под названием «Смерть в кредит». Восторгов критики на этот раз несколько меньше. В самой же книге проницательные читатели, и в частности Сартр, вдруг обнаруживают презрение к «маленькому человеку», которое в предыдущем романе заслонено презрением и ненавистью к миру, терзающему «маленького человека». Иными словами, здесь меньше вольнолюбивого анархизма, чем ядовитых пассажей относительно духовной тщеты человека.
Важным формальным новшеством, по сравнению с «Путешествием…», становится отказ автора от вымышленного повествователя. Возникает герой, максимально приближенный к самому автору, заимствующий его второе имя, Фердинанд. Стиль произведения еще больше приближается к спонтанной разговорной интонации. Становится характерным большое количество многоточий. Между фразами возникают пропуски, лакуны, создающие впечатление, с одной стороны, недоговоренности, отрывочности, дискретности, с другой — воздушности стиля, который сам Селин называл «дырявым, кружевным». Свои многоточия автор сравнивал с пуантилизмом постимпрессиониста Сера.
В том же 1936 году Селин отправляется в Советский Союз. Поводом служит его желание получить деньги за русский перевод «Путешествия…». Селин пробыл в СССР два месяца и возвратился, по свидетельству друзей, довольный тем, как его принимали. Однако в результате этого путешествия им был написан памфлет «Меа culpa»
[22]
(1937), в котором, мастерски «дыряво» описав поблекшие от социализма красоты Ленинграда, Селин оспаривал возможность социального усовершенствования по причине, которая кроется в самом человеке. Селин называет его «подлинным незнакомцем всех возможных и невозможных обществ», исходя из убеждения, что «человек настолько же человечен, насколько курица умеет летать»:
«В каком бы положении он ни был, стоял ли на ногах, или на четвереньках, или еще как-нибудь, у человека, как в воздухе, так и на земле, всего-навсего один тиран: он сам! И других никогда не будет…»
Поэтому же Селин отрицает и классовый антагонизм:
«Две такие различные расы! Хозяева? Рабочие? Это стопроцентная выдумка. Это вопрос везения и наследства. Отмените их! Вы увидите, что они одинаковые…»
Он называет «огромной ложью» стремление к счастью, поскольку в существовании нет счастья, а есть большие или меньшие несчастья.
«Об этих вещах никогда не говорят, — заключает Селин свой памфлет. — Однако настоящая революция была бы революцией Признаний, великим очищением».
Отцы церкви, по мнению автора, были искуснее социалистов: они считали человека «мусором» и ничего не обещали ему, кроме загробного спасения. Селин согласен насчет «мусора», но не верит и в потустороннее спасение.
Последующие памфлеты отдаляют Селина от всех порядочных людей. Они настолько одиозны, что у некоторых читателей возникает подозрение: уж не дурачит ли их Селин и не представляют ли памфлеты собою пародию, неуместную грубую шутку. Такого мнения придерживался А.Жид, который писал:
«Ну а если это не шутка, тогда Селин полный псих».
Однако Селин и не думал шутить.
Путь духовно близкого Селину героя в крайне правый лагерь, смыкающийся с фашизмом, предсказал Максим Горький в речи на Первом съезде советских писателей:
«Литератор современного Запада… потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина „Путешествие на край ночи“; Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей… равнодушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных „примкнуть“ к революционному пролетариату, вполне созрел для принятия фашизма».
Селин не был единственным французским писателем, ушедшим от анархизма в сторону фашизма. Подобную эволюцию проделал и Дрие ла Рошель, ставший в годы оккупации активным коллаборационистом.
В какой-то момент эти писатели заколебались перед выбором, куда пойти: налево или направо? Сама необходимость выбора была продиктована скорее не сиюминутными политическими соображениями, а душевным состоянием. Нельзя вечно пребывать «на краю ночи», жить, как говорил Достоевский, бунтом. Требовалась какая-то прочная опора вместо отчаяния. Писатели истосковались по вере. Показательно свидетельство Дрие ла Рошеля:
