– Держись за меня, – сказала она. Я почувствовала ее дыхание на шее. – Возвращайся.
Медленно, очень медленно, придерживаясь за нее, я возвращаюсь.
И остаюсь до вечера, когда за мной снова приходит надзиратель.
Снофиксатор: я позирую для портрета.
Сижу долго и неподвижно.
Меня рисует художник. Холст – моя кожа. Мазки идут по ключице от плеча внутрь, вниз по грудине, через грудь. Я чувствую, как в меня тычется кисточка, когда художник вырисовывает на кремовой коже очертания розового лепестка. Чувствую укол каждого нарисованного шипа.
Художник встает на колени. Я не вижу его лица. Завитки его темных волос щекочут мне подбородок. Его жаркое дыхание – напротив моего сердца. Он рисует мне на ребрах. Я чувствую на себе краску, она медленно начинает засыхать. Стягивает все теснее.
– Почему ты сидишь? – шепчет художник. Я чувствую его дыхание на коже живота, шепот его кисти, которая рисует все ниже. – Почему ты просто сидишь?
Потому что мне не приходило в голову двигаться… нет, не поэтому. Потому что я не могу двигаться. Краска – словно корсет, и даже хуже. Сдавливает меня так, что реб рам не подняться. Не могу дышать. Не могу дышать! У меня начинается паника. Не могу даже двигать зрачками. Я всего лишь картина. Все равно мне надо дышать. А дышать я не могу.
Художник – это Элиан, ну конечно, Элиан, – художник запрокидывает голову, улыбается мне и наблюдает, как я умираю.
У него вырастают рога, как у оленя.
Последнее, что я чувствую, – его руки на мне, крик моей кожи…
Я просыпаюсь – или не просыпаюсь.
Что это здесь… Что это было… Я проснулась?
Помню сарай. Я крепко сжимала рукоятку пресса для сидра. Зи и Элиан разговаривали, словно меня там не было. Я злилась на Элиана. Мне было страшно. Не помню почему. Я была призраком – вынужденная чувствовать, но забывшая, откуда взялось чувство.
«…и ты уже столько лет сбегаешь, – говорил Элиан. – Так почему же…»
Я толкаю рукоятку, и она отсчитывает: «Щелк, щелк, щелк». После каждой отсечки крутить становится чуть труднее.
«…управляешь ею – управляешь обителью», – донесся до меня обрывок ответа Зи.
Я к ней не прислушивалась. Думала о том, как с очередной отсечкой пресс проталкивает яблоки все дальше. Со втулки капает свежий сок. Над мякотью, выступавшей у краев пресса, роятся осы.
– От тебя, Элиан, чего угодно можно ожидать. Мы слушаемся Грету.
Осы пьяны; мякоть просачивается наверх. «Щелк, щелк, щелк».
Но изготовление сидра не превратилось в пытку палача, и ни у кого не выросли рога, и я постепенно решила, что все происходит на самом деле.
Правда, решила на мгновение позже, чем нужно, уже после того, как мы пошли на улицу скормить козлятам яблочный жмых. Маленькая рыжая козочка по кличке Дерьмовочка боднула меня сзади по ноге, сшибла на землю и взобралась на меня сверху. Стоя на моей спине, сунула голову в ведро с яблочным жмыхом.
Тут важно отметить, что я не выражалась. Это как обрезать волосы: есть вещи, которых королевы не делают.
– Дерьмовочка! – выкрикнула я. – Убирайся с меня в эксплетив!
[12]
Я встала на четвереньки, коза попыталась удержаться и стала соскальзывать, оставляя полоски изящными копытцами. Мое самуэ оказалось заляпано зеленоватым козьим навозом – они переели дынь, которыми мы тогда дрались, – а одна коса у меня свалилась и свободно болталась. Все лицо было чем-то измазано, и думать не хотелось, чем именно.
– Здравствуй, Грета! – сказала Зи. – С возвращением!
Она сорвала за забором пучок травы и протянула мне. Лицо Элиана застыло, как под засохшей краской, – до такой степени он старался не улыбнуться.
– Молчи. Только попробуй что-нибудь сказать, – предупредила я, вытирая лицо чистой травой.
Застывшие мышцы его лица чуть дернулись в ответ.
– Я серьезно, Элиан. Меня только что из-за тебя обработали снофиксатором.
Хотя, начистоту, не совсем из-за него.
При упоминании снофиксатора Элиан совладал с лицом и посерьезнел. Но потом оно снова расплылось в улыбке.
– «Дерьмовочка, – передразнил он, – убирайся в эксплетив…»
– Так ее зовут, – сказала я, подбирая косу и закрепляя шпильками. – Имена козлят в этом помете – Флопси, Мопси, Топси и Дерьмовочка, и спешу тебя заверить, что идея была не моя.
– Да неужели? – удивился Элиан, улыбнувшись самой обворожительной в мире улыбкой.
Странно. Мы принадлежали к враждебно настроенным государствам, находящимся на пороге войны. Нас всего несколько дней отделяло от гибели в наказание за эту войну. И все равно для Элиана я, наверное, могла бы сделать что угодно.
Разве что за исключением похода на еще один сеанс снофиксатора. Но я подозревала, что именно на него меня и позовут, когда взойдет луна. Так оно и вышло.
Я никогда никого ни о чем не прошу. Не просила и сейчас.
Королевы не просят.
Снофиксатор: я стою перед собственным портретом. Мое восхитительное платье, мои словно льдом подернутые глаза. Позади меня огромной аркой встали белые крылья лебедя.
Лебединый Всадник. Меня нарисовали вместе с Лебединым Всадником, который навис надо мной.
Я вся сжимаюсь.
Сжимается портрет.
Это не картина, это зеркало. И Лебединый Всадник стоит позади меня.
Я резко разворачиваюсь. Но это Зи.
Это Ли Да Ся, облаченная в тронные одежды. Голову венчает обод, украшенный бирюзой и желтым нефритом, красным кораллом, серебром и резной костью. Это ее королевский облик. Такой она будет, когда я больше не смогу ее видеть. Королева-богиня в красно-золотых шелках. Она смотрит мимо меня, на что-то за моим плечом.
– Нет, – говорит она тому, кого там видит. – Нет. Я не отдаю ее тебе.
Крылья. Это Лебединая Всадница. Я еще чувствую тень ее крыльев.
Я оборачиваюсь, но вижу только зеркало. Никакой Всадницы там нет.
Это я, крылья надеты на мне. Они у меня на спине.
Всадница – это я.
Надо прос…
– …нуться! Грета, надо проснуться!
Никогда не слышала, чтобы аббат говорил так взволнованно. Может ли он испугаться? Сквозь меня протекает какое-то лекарство или ток, нечто искусственное. Оно держит мне глаза открытыми, как сосудистый катетер вену. Я вижу, но не могу решить, куда смотреть. Если вверх: стеклянная крыша мизери – пошедший рябью янтарь, цвета яблочного сока. Надо мной склоняется аббат. У него встревоженное лицо, изображения глаз смотрят в стороны, как у козы, рот обозначен простым овалом.
