Нет, не словно. Его руки были стянуты на запястьях.
Я оцепенела.
В обители мне довелось повидать немало жестких методов. Но я никогда не видела человека в оковах. Детей здесь учили, что нужно самим управлять собой, мы так и делали. Даже в сопровождении Лебединых Всадников мы почти всегда шли самостоятельно.
Но этот мальчик… У него были связаны руки. Он споткнулся.
У меня закружилась голова, точно я пересидела на солнце. Под ногами пощелкивал надзиратель, ощупывая меня лучом своей оптики. В какой-то момент луч угодил мне в глаз, и я увидела красную вспышку. У надзирателей нет лицевых экранов, и трудно понять, что у них на уме… Но оправдываться бессмысленно. Я не следила за надзирателем и не выполняла распоряжения возвращаться в здание. Я неотрывно смотрела на связанного и спотыкающегося мальчика. В голове у меня пронеслось слово «рабство»…
И тут надзиратель ударил меня шокером.
От мощного удара я вскрикнула и упала, больно приземлившись на ладони и колени. На той стороне поля мальчик что-то крикнул. Я подняла на него глаза, и он протянул ко мне связанные руки, то ли чтобы помочь, то ли прося помощи, в отчаянии тонущего…
А потом его заслонил приблизившийся надзиратель. Некрупный робот навис у меня перед носом и опустил мне на руку игольчатую клешню. В руке, сведенной спазмом от электрического разряда, у меня так и остались зажатыми таби. Пальцы не желали разгибаться.
Иглы клешни воткнулись в меня.
– Поосторожнее, ну-ка, – произнес позади меня добрый голос.
Аббат. Одна из его незадействованных ног отпихнула надзирателя прочь, как человек тростью отгоняет кошку. Надзиратель опрокинулся навзничь и покатился, потом, кувыркнувшись, снова встал на ноги. И щелкнул. Я отпрянула от него.
– Грета? Дорогая моя. – Аббат наклонился ко мне и помог встать. Холодные керамические пальцы отвели мне волосы с лица. – С тобой все в порядке?
– С-святой отец, – заикаясь, только и выговорила я.
Сейчас я стояла к мальчику спиной. Пальцы у меня наконец разжались. Таби выпали. Маленький надзиратель утащил их.
– Прошу меня извинить, я…
Меня ударил током надзиратель! Уже много лет не случалось, чтобы ему пришлось меня бить. Шокером получают маленькие дети да придурки. Но надзиратель меня ударил!
– Я…
Мне было нечего придумать в свое оправдание. Аббат. Не было никого на земле, чье мнение я уважала бы сильнее. Меньше всего хотелось, чтобы свидетелем моего позора оказался именно он.
Но аббат лишь мягко улыбнулся:
– Грета, не переживай об этом. Надеюсь, мы не настолько заработались, чтобы не счесть прибытие космического корабля достаточно уважительной причиной.
Где-то вдалеке вскрикнул мальчик. «Рабство, – снова подумала я. – Рабство не является частью…»
– Ты хочешь процитировать?
Я вытаращила глаза.
– Вижу по твоему лицу, – продолжал аббат. – Скажем так, по твоему лицу и по нервной деятельности, которая отражается в токе крови, видимом в инфракрасном излучении, и в следовой электрической активности, видимой через электромагнитные сенсоры. Как это сформулировано у Талиса?
Изречения, 2:25. «При ИИ никогда не ври».
Особенно при таком ИИ, который воспитывал тебя, как отец, с пятилетнего возраста.
Мальчик у меня за спиной откровенно кричал.
«Рабство». Аббат был прав – это часть цитаты. Он поднял на меня иконку брови, и я процитировала:
– «Рабство не является частью естественного права».
– Ах вот что. – Аббат имел все основания наказать меня за столь радикальные мысли, но он, кажется, просто размышлял. – Конечно же, римляне, это ведь твое. Сейчас вспомню. «Рабство не является частью естественного права, но изобретением человека. И производит рабов другое изобретение человека: война». Гай-юрист
[3]
. – Он убрал мне за ухо выбившийся завиток холодными, как слоновая кость, пальцами. – Не волнуйся, дорогая моя. Возможно, этот юноша окажется для меня непростой задачей, но он быстро остепенится.
Он отвел от моих волос руку и сделал кому-то знак. Крики прекратились.
Я обернулась и увидела, как мальчик обвис на руках-клещах у стюарда.
– Он не раб, – сказал аббат. – И ты не рабыня, Грета. Никогда не забывай этого. Ты тоже не рабыня.
Глава 3. Одной принцессе выпадают тяжелые дни
Я не рабыня. Аббат был неправ в одном: себя я рабыней никогда не чувствовала.
Но я рождена для короны. Для судьбы, которую определяло мое происхождение и исторические процессы. Я рождена для исполнения долга, который я не взваливала на себя, но и пренебречь им не могла.
Я рождена быть заложницей.
Когда умер король – мой дедушка и на трон взошла королева – моя мать, я была еще совсем маленькой. Как многие другие особы королевской крови, мать заключила династический брак в раннем возрасте – едва выйдя из обители. Постаралась родить ребенка – меня, – пока молода. Знала, что не сможет законно удерживать престол, пока у нее не будет ребенка-заложника, которого можно вручить Талису.
Поэтому она родила меня. Унаследовала наш трон. А меня отдала.
В день коронации матери я становилась ее королевским высочеством Гретой Густафсен Стюарт, герцогиней Галифакса и кронпринцессой Панполярной конфедерации. На следующий день я вошла в число заложниц Талиса. Мне тогда было пять лет.
О времени до обители воспоминания у меня обрывочные. Но день коронации матери я помню – море маленьких флажков, зажатых в кулаках, покачивание церемониального экипажа, алмазные заколки у матери в волосах. И следующий день тоже помню. Как прибыл корабль и из него ступили на землю два Лебединых Всадника.
Это были двое огромных мужчин с огромными крыльями. Мать вонзила мне в плечо острые кончики крашеных ногтей, порывисто обняла меня, а затем…
Затем отпустила. Отпустила и подтолкнула между лопаток. Прочь от себя. Я чуть не оступилась. А потом пошла к Лебединым Всадникам, потому что так хотела моя мать и потому что, если бы я вцепилась в нее, меня бы вырвали из ее рук.
Я это уже тогда знала.
Мальчик со связанными руками: кто он такой, если не знает таких вещей, которые я знала в пять лет? Кто он такой, что не знает: сопротивление Талису и его Лебединым Всадникам бесполезно? (Вообще, Талис именно так и выразился в Изречениях: «Сопротивление бесполезно».)
У матери не было выбора. Как и у меня – никогда не было. Как и я, она родилась носить корону. Как и у меня, у нее был долг. Когда-то она тоже была заложницей. А прежде – ее отец. И раньше, и еще раньше – и так четыре сотни лет.
