– Я же ослепну!
– А?
Талис стоял где-то около моего уха, я боковым зрением видела мелькание или неподвижную тень, он казался больше и кошмарнее, чем в действительности. Мне были видны деловито снующие руки, словно ткущие невидимую ткань, и черная татуировка на запястье.
– А, ты про катаракту. Это тело столько не протянет, чтобы успела развиться катаракта. Не переживай.
Легко сказать, не переживай.
Потом у меня перед глазами резко возникло что-то твердое, будто махнули косой, так что я вздрогнула – но заставила себя посмотреть вверх. Каркас для крепления головы. Металлический обод, который опустился в пазы на столе под ушами. В него были по всей длине вкручены болты.
«Прикрутим, – сказал Талис. – Именно болтом».
Я готова.
Раздался металлический скрежет, совсем рядом.
«Элиан, – подумала я. – Питтсбург. Луисвилл».
И еще, напомнила я себе: «Я выбрала. Я надеюсь. Будет что-то новое».
Талис склонился надо мной; я видела его лицо перевернутым, рассеченным металлической дугой, как нимбом. Он положил мне руки на уши и чуть-чуть повернул вправо и влево, потом, держа ровно, навел перекрестье лучей.
– Талис…
Мне стало стыдно оттого, что я плачу от страха и не могу найти слов.
– Грета! – Он пальцами стер мне слезы со щек. – Расскажу тебе, что узнал в молодости, от одного мудреца по прозвищу Бегающая Кукушка. Можно шагнуть со скалы, и воздух тебя удержит. Только не смотри вниз.
Я попыталась понять. Надо было бы кивнуть, только страшно сбить центровку. Лю Лиэнь, которая ерзала. «Растаяла, как трубочка с мороженым». Я старалась лежать совсем-совсем неподвижно.
У Талиса был пристальный и уверенный взгляд.
– Слишком поздно сомневаться. Понимаешь?
«Я выбрала. Не смерть. Что-то новое».
– Да, – сказала я. Мне сдавило грудь.
Талис начал регулировать болты.
Я слышала, как они щелкают и поскрипывают, тихонько, как сверчки. «Тик, так, вниз». Один он поставил на выступающую кость за левым ухом. Другой – так же, но с правой стороны. Я еще могла сесть на столе; я еще могла…
Еще один – в середину лба. Мне было видно, как плоское основание болта начало опускаться.
«Я положил ее в этот пресс лицом вверх, чтобы видела».
Края болтов были плоские, жесткие и холодные, как монеты на веках у покойника. Осталось еще четыре.
Талис установил и их.
А потом затянул.
Вмятины. Потом углубления. Боли нет, но есть ощущение неправильности, которое никакими анестетиками не убить. Они – во мне!
Не паниковать, Грета. Не паниковать.
Радиация муравьями ползает по лицу. Проникает в глаза и уши. Я подняла руку и дотронулась до «нимба». Талис положил пальцы поверх моих. Я чувствовала, как наши сенсоры встретились, соединились в сеть, подобные с подобными.
– Не смотри вниз, – сказал он.
Я сглотнула. Медленно опустила руки по швам. И случайно коснулась чего-то кожаного.
– Тебе не потребуются… – Я хотела сказать про ремни.
По лицу Талиса мелькнула тень улыбки.
– Тебе потребуются. – И он крепко пристегнул меня.
Нагнулся надо мной, замешкался, словно от неуверенности, а потом сдержанно поцеловал меня в кончик носа.
– Грета Стюарт, увидимся на той стороне!
И вышел из комнаты.
Я осталась одна. Мое одиночество эхом отдавалось от стен. Я сделала глубокий вдох и сосчитала его: один.
Два.
Моя вживленная база данных почувствовала, что я делаю, и принялась прокручивать миллисекундный отсчет.
Три. Четыре. В груди все сжимается – от откровенного страха.
«Да будет благословляемо, и восхваляемо, и прославляемо, и возвеличиваемо, и превозносимо, и почитаемо имя… о, помоги мне…»
«Я выбрала это. Сила в выборе. Я заявляю. Заявляю».
Пять. Шесть.
Семь вдохов и выдохов и 25 172 миллисекунды спустя заработали лучи.
Есть ли смысл описывать мою смерть от прохождения токов индукции через мозг? Были магниты; они направили токи; я умерла.
«Это больно?» – спросила я у аббата.
И в ответ он выбрал слово «исключительно».
Больно было исключительно.
Есть порог, до которого ощущение не является болезненным. Есть другой, о котором мало кто знает, – за ним боль становится не просто ощущением. Для нее нет слов, хотя некоторые люди называют это светом, белым светом, вызванным перегрузкой умирающего мозга. Возможно, мне надо назвать это цветом – говорят, он есть у кварков. Кварки связываются попарно и по трое, так что их цвета соединяются и дают белый. Убери одного из связки и держи отдельно от других – и напряжение, «неправильность» окажется столь велика, что само пространство разорвется на части.
И создаст нечто новое.
Боже милосердный.
Магнитные поля проникают внутрь меня и вытаскивают каждый цвет по отдельности, единственный во вселенной.
Золотая кожа на спине Да Ся, изогнувшейся от наслаждения.
Оранжевые искры погребального костра, поднимающиеся в чернильно-темное небо.
Кипрей – серебряный и белый.
Высыхающая кровь Грего – винный.
Слоновая кость: потертая керамика пальцев аббата.
Серый: каменная дробилка яблочного пресса.
Черный: глаз камеры.
Цвета появляются быстрее и быстрее: оранжевые тыквы, синие орбитальные орудия, бежевая шубка Чарли, розово-красная тафта, ликующее многоцветье огоньков рождественской елки.
«Нет, – сказала я, глядя в камеру, – конечно, я не боюсь».
Рыжий: волосы моей матери, сверкающие бриллиантами.
Голубой: глаза Талиса.
Краснеющая Да Ся. Черные волосы Элиана, падающие ему на лицо. У него связаны руки.
И у меня связаны. Иначе я бы вырвала себе глаза.
Удар молнии. Ощущение накапливающегося заряда тянет и тянет. Она ударит в меня. Я превращусь в молнию. Я умру.
На мгновение все цвета превращаются в белый, в тоннель, в ликующее приветствие. Я оглядываюсь через то, что когда-то было моим плечом, и вижу под собой на столе тело, в конвульсиях рвущееся из ремней.
«Какая громадная! – кричит маленькая Да Ся, подпевая молниям. – Ты боишься?»
«Да».
Серая комната. Лучи исчезли. Коллиматоры и эмиттеры больше не стреляют, они – переохлажденные точки, синие, как звезды в моем приобретенном восприятии, – и света нет. Я одна плыву в темноте, среди звезд.
