Я часто думаю о Жане-Франсуа, Эмиле и Дидье – наших старших братьях – было ли им, как и мне, холодно и тяжко? Мечтали ли они, как я, о маминой стряпне? Ценили каждую сигарету и радовались ли случайной рюмке пастиса? Любили ли своих товарищей? И своих офицеров? Были ли их офицеры благородными людьми, достойными посылать солдат на смерть? Надеюсь, что были.
Если эти слухи о перемирии подтвердятся, мы скоро увидимся.
Старший любящий тебя брат Лоик.
К тому дню, как они получили официальное письмо с армейской печатью, Жюли успела написать ему ответ – милое юмористическое описание жизни в Гавре. Повестка пришла 11 ноября.
– Нет! Только не Лоик! – заголосила мать. – Только не мой младшенький!
Почтальон принес повестку около девяти утра, а в полдень зазвонили церковные колокола. Улицы заполонили толпы людей с самодельными трехцветными ленточками; тут и там открывались пыльные бутылки с вином и провозглашались тосты за победу. Группа людей запела «Марсельезу», но пропеть ее целиком почти никому не удалось: люди начинали плакать – по лицам катились слезы облегчения, гордости и счастья. Их квартал праздновал победу, но Жюли и ее родители, придавленные несправедливостью судьбы, даже не вышли на улицу. Настало перемирие, но Лоик домой не вернется.
Жюли взяла в руки то последнее написанное ею Лоику письмо и сделала из него бумажный кораблик. Она вышла из дома, завернула за угол, подошла к протекавшему за домом каналу и пустила кораблик по воде. Она следила, как он, покачиваясь, плыл вперед, пока, набухнув от воды, не потонул. И тогда она наконец заплакала. Церковные колокола весело звонили, но для нее это был звон по погибшим.
Она сложила последнее письмо Лоика, вернула его в старенький конверт, а конверт – обратно в книгу. Закрыла глаза и представила себе Лоика. В отличие от старших братьев – все трое крепкие, румяные парни – Лоик скорее походил на нее: он был такой же бледный, с такими же медного оттенка волосами и такими же агатовыми глазами. Жюли представила, как летним днем они идут по берегу моря, пускают по воде камушки, и солнце золотит волосы Лоика – зеркальное отражение ее собственных. Она вообразила, как улыбаются им родители, – улыбаются так, как улыбались до войны.
Жюли принялась аккуратно укладывать письма в книгу и вдруг наткнулась на письмо Николая. Она развернула толстый, чистый лист бумаги и перечитала письмо. Между мной и Вами есть связь… Господи, какой ужас! Этот человек бросил своих товарищей в окопах, а потом еще и оскорбляет их! Как она могла им увлечься?! Ведь она его абсолютно не знала. Ей так и хотелось разорвать письмо в клочки или смять в кулаке и забросить куда подальше. Но вместо этого она положила его рядом с другими письмами – письмами от любимых людей. Жюли закрыла книгу и попыталась уснуть – хорошо бы ей приснился Лоик, хорошо бы приснились все ее братья. Вот бы снова услышать их голоса, их смех, увидеть их живыми.
День третий
Констанция открыла в темноте глаза, растерянно и испуганно потянулась к Джорджу, но вместо мужа наткнулась на поручень кровати. Где она? Констанция попыталась зажечь свет и в конце концов сумела включить маленькую лампочку, которой никогда прежде не замечала. Тяжело дыша, с бьющимся сердцем, она обвела взглядом крохотную, обшитую деревянными панелями комнатку, и постепенно до нее дошло, что она в каюте океанского лайнера. Невероятно! Она приподнялась и сделала глубокий вдох. В голове все еще мелькали образы разбудившего ее кошмара.
В этом сне Констанция наверняка совершила что-то ужасное. Ее мать, в мрачном наряде пилигрима, была вне себя от злости. В руках у нее была черная курица, она старательно ее ощипывала и вдруг, остановившись, ткнула пальцем в дочь – дочь ростом с маленькую девочку. «Констанция, как ты могла это сделать?! Как ты могла это сделать?!» Вокруг матери летали перья, а она, крича во все горло, обвиняла дочь в каком-то страшном проступке. Констанция сделала глубокий вдох. Как хорошо, что это был только сон и она не совершила никакого преступления.
Она закрыла глаза – и у нее в голове отчетливо всплыл образ матери. И хотя Констанцию расстроило то, что мать злилась, но она по крайней мере говорила (даже кричала), и одета она была довольно странно. Наряд на ней был весьма необычный: черное платье, передник и капор – Констанция в подобном наряде выступала однажды в школьном спектакле на День благодарения; правда, в отличие от материнского ее наряд был чистым и отглаженным. В реальной жизни Лидия больше не говорила и месяцами не мылась и не меняла одежду. Она бродила по дому в ночной рубашке, превратившейся со временем в грязную серую тряпку, с распущенными, растрепанными волосами, и от нее постоянно несло потом и мочой. Она, словно коварное привидение, без конца пугала мужа то вечером на кухне, то на рассвете в саду.
В последние полгода Констанция навещала родителей каждый день. Терпеливо и заботливо она пыталась успокоить мать – уговаривала ее принять ванну и заговорить; она то обращалась с ней как с ребенком, то взывала к ее разуму. Но Лидия присутствия дочери почти не замечала, а когда замечала, сразу же выказывала отчужденность. Лидия не проявляла к старшей дочери ни малейшего интереса – судя по всему, она была к ней совершенно равнодушна. Казалось, старания Констанции Лидию чуть ли не оскорбляют: с чего это ее дочь решила, будто нервное состояние матери можно вылечить ее глупой болтовней?
Вояж в Европу был исключительно актом отчаяния, спровоцированный наивной идеей отца, что, увидев младшую дочь, его жена исцелится (словно эгоцентричные речи Фэйт могли обладать терапевтическим действием). На самом же деле никто в эту затею не верил. И вот теперь, когда не осталось надежды, Лидию придется поместить в психиатрическую лечебницу.
Даже под теплым одеялом Констанцию пробрала дрожь – о возвращении домой она думала с ужасом. В горле у нее пересохло, к глазам подступили слезы. Она встала с постели налить себе воды, но руки ее задрожали, и она полстакана пролила на пол. Через силу глотая воду, Констанция бросила взгляд на часы – четыре часа утра. Принять снотворное? Но очень не хочется проспать утреннюю встречу с доктором. Она насыпала в стакан крохотную щепотку порошка, размешала в воде и выпила залпом.
Прерывисто вздохнув, Констанция снова забралась под одеяло. И все же что могло так рассердить ее мать? Вероятно, ее гнев относился к будущему – к тому дню, когда они поместят ее в психиатрическую больницу. Но, по правде говоря, Констанция снам не верила. Бессмысленные картины, вроде нелепых сцен, кабаре, – ночные развлечения ума, и не более.
Она погасила свет и в темноте пощупала горло. В нем по-прежнему стоял комок. Может быть, просто расшалились нервы? Или это первые признаки простуды? Надо наладить дыхание; и, глубоко вдыхая и медленно выдыхая, она постепенно избавилась от напряжения.
В детстве и потом в юности Констанция проявляла неуемный интерес к своему здоровью и любила ходить к врачу. Там ей нравилось все: запах стерильности, причудливые инструменты, внимательные лица врачей и медсестер и их усилия определить, что же с ней не в порядке. В молодости, уверенная, что в здоровом теле здоровый дух – ей страшно не хотелось повторить историю своей матери, – она подвергла себя самым различным оздоровительным методикам. До того как родились ее дочери, она перепробовала и вегетарианство, и половое воздержание, и клизмы, и тщательное пережевывание пищи. К тому же каждый год неделю проводила в санатории. Фэйт ее пристрастное отношение к физическому здоровью весьма забавляло, и она называла его «жалким хобби». Однако уж кому-кому, а не Фэйт – с ее сигаретами, вином и бесчисленными чашками кофе – было рассуждать о здоровье.
