Пощупав лоб прохладной рукой, Констанция подумала, что, если доктор Шаброн не будет слишком занят, когда она принесет ему детективный роман, она, возможно, попросит его ее осмотреть. У нее уже давным-давно не было настоящего медицинского осмотра – когда шесть лет назад родилась Элизабет, она все внимание переключила на детей, но после двух недель в Париже, где, куда ни погляди, плесень и пыль, медицинский осмотр ей, пожалуй, не помешает. Корабельный доктор, похоже, превосходный врач (разве капитан Филдинг не уверял их, что доктор Шаброн спас ему жизнь?), и к тому же он добр и прекрасно воспитан. Нет никаких сомнений – ему можно довериться…
Порошок сделал свое дело, уютно устроившись под одеялом, она ощутила, что вот-вот уснет и ей наверняка что-то приснится – но только не мать. Впадая в дрему, она представила себе белоснежный докторский кабинет, белоснежную простыню на кушетке и Сержа Шаброна, который с озабоченным выражением лица ощупывает ей шею, затем берет за запястье и проверяет частоту пульса. «Никак не могу понять, что с вами такое, – серьезно, но страстно произносит он. – Мне нужно как следует вас осмотреть…»
* * *
Вера проснулась, когда едва забрезжил рассвет – она поспала совсем недолго, без снов, и этот сон не принес ей почти никакого отдыха. Из окна, заполняя каюту, лился мутный белый свет – над кораблем висело густое облако тумана. Ее позабавила мысль, что туман превратил этот плавающий, ярко освещенный остров в невидимку – это вроде как проснуться утром и обнаружить, что за ночь ты превратилась в привидение.
Вера потянулась к изножью кровати разбудить лежавшего в ногах Биби и достала из верхнего отделения дорожного сундука кашемировую шаль. Эту шаль ей на шестидесятилетие подарил Чарлз, заявив, что для почтенной стареющей дамы лучшего подарка не придумаешь. Однако секретарша Веры Сильвия пошутила, что эта мягкая нежно-голубая шаль могла бы послужить чудным одеяльцем для младенца. «Радость моя! – воскликнул Чарлз. – Младенец – это именно то, что нам нужно!»
Вера улыбнулась, но, бросив взгляд на телефон, нахмурилась. Может быть, все-таки позвонить Чарлзу и подробно объяснить, что случилось вчера за ужином? Возможно, он бы помог ей избавиться от этой мучительной тяжести на сердце или надоумил, что сказать Йозефу Рихтеру, чтобы он во всем разобрался? Но ее останавливали помехи на линии – они беспощадно напоминали о том, как далек теперь от нее Чарлз. Вера посмотрела в окно и с благодарностью подумала о тумане. Зачем ей видеть, как они через Атлантику стрелой мчатся в Америку?
Накинув на плечи шаль, Вера снова забралась под одеяло и задумалась: как же ей провести этот день? Третий день – середина пути, – как правило, наводил на нее тоску. Даже для тех пассажиров, которые вышли в море впервые, к третьему дню корабль терял всякую новизну: они уже познакомились с собратьями по путешествию, обошли все комнаты и палубы, рассмотрели моторы и испробовали все возможные игры. Именно в этот третий день на борту люди становились непоседливыми и начинали искать развлечений – главным образом, коктейлей.
Вера вспомнила о своих прежних, более веселых путешествиях: как она до упаду танцевала фокстрот с щеголеватым господином из Нового Орлеана, как они с Чарлзом играли в бадминтон, пока их волан не улетел в море, как она свела вничью матч с мастером по фехтованию; а потом неожиданно вспомнила, как они с Ласло во время их месячного романа обсуждали путешествие через Атлантику. Они всего лишь начали обдумывать этот план, идея была еще только в самом зародыше: Нью-Йорк, Бостон, Ниагарский водопад.
Ах, этот туман. Может быть, ей тогда не нужно было проявлять благородство? Может быть, для молодого Рихтера было бы лучше, если бы его отец просто оставил свою жену и ушел к другой женщине? Были бы они счастливы? И если бы она осталась с Ласло, был бы он сейчас здесь рядом с ней?
О чем можно теперь рассуждать, сердито одернула себя Вера, когда человек в сорок два года покончил с собой? Заплетая длинные седые волосы в косу, она попыталась представить себе, как Ласло это сделал. Хотя Вера знала, что не имеет права расспрашивать о подробностях, для нее, чтобы поверить в смерть, важно было знать, как именно все произошло. В свое время она мысленно представила, как родителей уносит потоком воды, как ее бывший муж падает с лошади и как ее бабка превратилась в кожу да кости и потеряла рассудок. А что случилось с Ласло?
Раздумывая над всеми известными ей способами покончить с собой и приняв во внимание характер Ласло – его сдержанность и скрытность, она остановилась на том, что он, скорее всего, повесился. Просто, тихо и без кровопролития. Интересно, что он ощущал, взбираясь на стул? Дрожь? Отчаяние? А может быть, он чувствовал себя победителем?
Послышался слабый стук, и в дверь просунулась Амандина.
– Доброе утро, – сказала она. – Мне показалось, вы проснулись. Помочь вам одеться?
– Доброе утро, дорогая, – выдавила улыбку Вера. – В такой туман я, пожалуй, никуда не пойду и весь день прохожу в халате.
Зачем натягивать на себя эту нелепую одежду, если она весь день проведет в каюте? Когда-то у нее была изумительная фигура, а сейчас ей противно было смотреть на себя: тощие конечности, набухшие вены, обвисшая грудь и торчащие ребра, сосчитать которые не составляло труда. Противно смотреть, да и только.
– А поесть вы пойдете? – спросила Амандина.
Вера вспомнила вчерашнюю сцену за ужином – обвинительный тон молодого Рихтера, изумленные взгляды ошарашенных соседей по столу – и нахмурилась. Конечно, все это мелочи по сравнению с причиной, по которой ей перестали приходить письма от Ласло.
– Я сегодня поем в каюте, – ответила Вера.
– Тогда я закажу вам завтрак?
– Спасибо. Пока только чай, – делая вид, что она не замечает встревоженного взгляда служанки, ответила Вера.
– Пошли, Биби, – позвала собаку Амандина.
Старая собачка понуро поплелась к двери и терпеливо ждала, пока Амандина прицепит к ошейнику поводок.
Когда они ушли, Вера отважно взяла в руки дневник и, полистав его, открыла раздел «Тринадцать любовников». Она прекрасно помнила все здесь написанное вплоть до отдельного слова, но сердце ее бешено заколотилось. Пропустив несколько страниц, она погрузилась в чтение эпизода, как она впервые осталась наедине с Пьером Ландо, фотографом из Марселя:
Я внимательно всмотрелась в лицо Пьера и с удивлением обнаружила, что его губы, точно части головоломки, идеально прилегают друг к другу. Тонкий изгиб верхней губы без малейшего зазора соприкасается с чувственным изгибом нижней. Теперь я поняла, почему у него нет ни бороды, ни усов – такие губы не нуждаются ни в каком украшении. И тут я замечаю заостренные края его нижних зубов. Вот бы медленно провести по ним языком! Интересно, порежусь я или нет?
Вера снисходительно улыбнулась той, прежней, Вере. Хотя она с легкостью узнавала свой почерк, слова порой казались совсем чужими. Пролистав с десяток страниц, она снова остановилась. Следующим был рассказ о разрыве с Родериком Марксоном, шотландским журналистом, с которым они были вместе не менее полугода.
