— Я не ожидала, что это случится так быстро, — прошептала Роксана. — Я была настроена вести себя, как Жанна д’Арк, а оказалась жалкой неудачницей, хнычущей от боли.
— Ты не хнычешь, Роксана. Ты одна из самых сильных личностей, которых я знаю.
Вздохнув, она ответила:
— Надеюсь, что в аду будет легче, чем здесь.
— Прекрати говорить про ад! — воскликнула я, хотя понимала, что она далека от того, чтобы шутить.
— Я ханжа, Холли, а все ханжи попадают в ад. Я не следовала своим собственным правилам. Я не придерживалась даже «гардеробной заповеди»: ты должна выкинуть что-то, если покупаешь новую вещь. — Она тяжело вздохнула. — Когда мы улетали из Соединенных Штатов, мне не хватило чемоданов, чтобы упаковать одежду, и пришлось использовать зеленые мешки для мусора… И вот теперь я уж точно привлекаю к себе внимание…
— Роксана, никто не попадает в ад лишь за то, что у него слишком много одежды. Кстати, мы все ханжи.
Она подняла руку.
— Что ты хочешь? — встрепенулась я. — Чего-нибудь выпить?
— Посмотри на столик. Видишь на нем журнал? Алисия принесла его сегодня ночью.
Это было регулярное издание «Внешний мир» с фотографией велосипедиста из «Тур де Франс». С обложки на нас смотрел съезжающий со склона спортсмен, а рядом был подзаголовок: «Он победил рак и целый мир!»
— Я когда-то спала с этим парнем, — сказала Роксана.
— Лансом Армстронгом? — Я застыла от удивления.
— С другим парнем. Не таким известным. — Она показала на фотографию в уголке обложки. Это был мгновенный снимок мужчины в дутом жакете и защитных очках, съезжающего на сноуборде с горы.
— Один из моих нью-йоркских клиентов, брокер с Уолл-стрит, который хотел узнать, как будут колебаться курсы его акций. Ему исполнилось пятьдесят пять, и он покорил Эверест. Там есть статья, в которой он пытается убедить нас, поколение, родившееся во время демографического взрыва, выйти за рамки и жить. Ловить момент… Ха!
Роксана открыла глаза, но не улыбнулась.
— Мой мир сократился до размеров больничной койки, на которой я лежу. Не говорите мне, что надо жить. Скажите это той штуке, которая грызет меня изнутри!
— Роксана, у тебя есть время. Сепсис — это шок и… отсрочка, — сказала я. — Но болезнь не победила тебя. И ты еще можешь совершить вещи, которые запомнятся всем.
— А эта пропаганда «победи-свой-рак» просто бесит меня! — Роксана проигнорировала мои слова. — Словно все, что требуется от человека, — это настроиться на нужный лад, и он тут же исцелится. Он победил рак. Он сказал раку: «Отвали!» Почему нельзя сказать «выжил»? Разве этого недостаточно для чуда? Неужели обязательно объявлять его победителем, заставляя всех остальных, кто постепенно сходит в могилу, чувствовать себя неудачниками? Никто не говорит, что Отто Франк победил холокост, говорят, что он выжил. И не говорят, что его жена, дочери и все остальные, попавшие в газовую камеру, не смогли победить смерть, поскольку утратили позитивный настрой.
— Роксана, прекрати. Ты еще не шагаешь к могиле. Преврати свою жизнь в череду хороших моментов, измени исчисление времени, — сказала я то, что обычно говорила мне мама, когда я не находила сил начинать новый день. — От часа до часа очень долго, это блок из шестидесяти минут, а шестидесятиминутный блок…
— Никто не может считать жизнь по минутам, — возразила Роксана.
— Завтра все переменится, вот увидишь, — продолжала настаивать я. — Тебя снимут с капельниц. И мы пойдем по магазинам.
— С какой целью мы пойдем по магазинам? Выбирать привлекательный гроб? — не скрывая раздражения, спросила она. — Я даже не могу выйти из дома. Люди будут таращиться на мою желтизну и на пакет с желчью.
— Сходим в тот магазин косметики. Скажем им, что ты попробовала их очищающие средства и теперь очень разочарована результатом.
Она уставилась на меня, а потом сделала мне подарок на день рождения: громко и искренне рассмеялась.
Несмотря на тяжелое чувство, которое вызывала приближающаяся смерть у всех, кто был в зоне ее досягаемости, мы все равно ощущали себя как в тумане, не веря в то, что разворачивалось на наших глазах, против чего мы были бессильны. Каким-то образом этот звонкий смех развеял туман и оказался единственным настоящим звуком в комнате.
Мы словно перебрасывались золотым мячиком смеха.
— Ох, Холли, — произнесла Роксана, содрогаясь и успокаиваясь после хохота. — Ты прекрасный доктор.
— Нет, вовсе нет, — сказала я, приходя в себя. — Я ненавижу это.
— С каких пор?
С тех пор, как ты начала мучиться. Вернее, с тех пор, как я начала мучиться.
Прежде чем я успела ответить, Роксана пронзительно посмотрела на меня и спросила:
— Для тебя наследство матери оказалось тяжелым бременем, правда?
— Ты говоришь о романе? — уточнила я.
— Я имею в виду медицину. — Роксана продолжала сверлить меня взглядом. — Твоя мать бросила все ради того, чтобы изучать медицину. Она рисковала собственной жизнью и семьей ради своей цели. Но ты не такая.
— Я думала об увольнении незадолго до ее смерти, — призналась я. — Но мне не хватило смелости сказать ей, а теперь… я и сама не знаю, чего хочу.
— Прошлой ночью я видела твою мать, — внезапно сообщила Роксана. — Она сказала, чтобы ты не боялась заглянуть под капот.
— Капот? — Я выпрямилась. — Как… это о машине?
Роксана пожала плечами.
— К-а-п-о-т? — по буквам произнесла я.
Она кивнула и спросила:
— Что бы это могло означать для тебя?
Я представила себя стоящей над мотором автомобиля — со всеми его металлическими и пластиковыми лязгающими составляющими: трубками, проводами и прочим, не поддающимся распознаванию.
— Для меня это ничего не значит… совсем ничего… — взволнованно ответила я. — Разве это должно что-то означать?
— В конечном счете — да.
— А как ты поняла, что это была она? — Мне стало по-настоящему интересно.
— Она выглядела почти так же, как ты.
Я заметила, как стекленеют ее голубые глаза с желтым ободком белка, и попросила:
— Роксана, говори.
— Я чувствую себя так, словно меня за что-то наказывают.
— Но тебя не наказывают. Я знаю, что ничего подобного нет. И все, кто живет так долго, получают рак.
Роксана нахмурилась, а потом тихо произнесла:
— Проблема в том, что я не прожила так долго, как хотелось бы.
— Я знаю.
— Я хочу отдохнуть, — сказала Роксана.
