– Ах! Знаю, знаю!.. Сколько раз мы с ним в Твери об этом спорили!.. Но он стоит на своем, что это классовая точка зрения!
– В Твери? – встрепенулась Лиза.
– Ну да… Вы разве не знаете, что он бежал из Сибири и явился агитировать на фабрику? Этакий отчаянный человек!.. Одно время и у нас скрывался. Мы там жили-всю зиму, и я помогала ему кружки организовать. Нет… Он, знаете, большой чудак! Что значит казацкая кровь сказалась! Бунтарь чистой воды в нем сидит. Он, по-моему, к социалистам-революционерам этими взглядами на искусство подходит, а не к нам. А я, когда в Большой театр попала в первый раз и Шаляпина в «Фаусте» услыхала, то совершенно обезумела! Ха!.. Ха!.. Я так люблю музыку! Я всегда завидовала артистам…
Лиза невольно расхохоталась. Это было слишком неожиданно.
Когда Бессонова уходила, – она в своей светлой блузке, в соломенной простенькой шляпке, с своим тяжелым свертком под мышкой, увязанным в толстую бумагу, так мало походила на агитаторшу, что Лиза опять не могла удержать улыбки.
– Какая вы милая! Можно вас поцеловать? – с наивным восхищением сказала Бессонова и поднялась на цыпочки, чтобы коснуться вспыхнувшей щеки Лизы.
– Когда мы увидимся? Вы мне очень нравитесь!
– И вы мне тоже… – засмеялась Бессонова.
– Приходите в следующую среду пить чай… Я буду ждать.
Бессонова сделала неопределенный жест.
– Нет, вы лучше не ждите! Уцелею – приду… Ну, а не пришла, стало быть… не поминайте лихом… Ха!.. Ха!.. До свидания! – Она сильно покраснела, весело кивнула головкой и побежала по лестнице.
Лиза за эту неделю виделась с Кувшиновыми и Наташей. Но насколько экспансивны были Бессонова и Катя Кувшинова, настолько замкнута оказалась Наташа. Была ли она застенчива по природе, или на неё подействовала смерть жениха, но глаза её были полны мрака, как и её юная душа. Лиза страшно стеснялась перед нею своего белого платья, своей богатой комнаты. Она совестилась своих драгоценных колец, пожимая огрубевшую руку работницы. Она не знала, какого тона держаться с этой девушкой. Каждый свой вопрос, каждая интонация резали её собственный слух, казались ей фальшивыми. И Лиза чуть не плакала от мысли, что эта загадочная девушка презирает ее… Она не подозревала, что Наташа восторгалась ею с первой минуты, что она шла сюда с любопытством, что она просто робеет в этой непривычной обстановке. Будь Лиза просто «барыней», Наташа совсем иначе отнеслась бы и к её белому платью, и к её кольцам, и к этой обстановке. И ничего, кроме ненависти, не загорелось бы в этих огромных глазах, похожих на глаза Захарет. Но чувство Потапова к Лизе, которое она угадала инстинктом женщины там же, на квартире Майской, где она их видела вместе в первый и единственный раз, – озаряло ореолом эту женщину, делало Лизу в глазах Наташи каким-то высшим типом…
Она сидела на стуле, выпрямив свою высокую и тонкую фигуру в синем шерстяном, по моде сшитом платье. Непокорные завитки черных пышных волос подымались над её лбом, образуя красивую естественную прическу и ложась на затылке толстым жгутом. Ворот был заколот дешевой серебряной брошкой. Смуглые щеки загорались поминутно румянцем. Огромные глаза то вспыхивали любопытством, то прятались в тени ресниц. Скорбная линия рта и решительно очерченный подбородок больше всего смущали Лизу. Она чувствовала, как много темперамента и силы таится под этой хрупкой внешностью, и ей ещё больнее, чем вчера перед милой, доброй Бессоновой, казалось собственное бессилие души…
«У меня это – эстетика… развлечение от сытой скуки… У них с Бессоновой – в этом жизнь… Оттого-то между нами такая разница», – тоскливо думала она.
VI
Через неделю, неожиданно, в комнату Лизы в Таганке вошел Потапов.
Лиза ахнула и встала ему навстречу. А он порывисто обнял её и покрыл пламенными поцелуями её лицо.
Они были одни. Только что ушла Бессонова, пившая чай.
– Давно ты здесь?..
– Сейчас с поезда… Плеве убит
[190]
. Ты этого не знала? Продают телеграммы на улицах…
Он был сильно взволнован: Не мог ни есть, ни пить толком. Все вскакивал и бегал по комнате, потирая руки…
– Да, мы были всегда против террора… – говорил он. – Вся история революционного движения доказала его бесцельность…
– Но бывают моменты, как сейчас рядом с этими позорными поражениями на Востоке… – перебила Лиза. – Убийство всегда грех! Я этому не сочувствую…
Она рассказала ему все, что знала, все, что она исполнила сама. Потом упомянула о своих впечатлениях.
– Я просто влюбилась в Бессонову.
– Да, мы можем гордиться нашими женщинами! – задумчиво сказал он. – Если б на нашем знамени не стояло женское равноправие, то их заслуги потребовали бы этого лозунга… Дай мне чаю… Ах! Как я устал!..
Он сел в кресло, вытянул ноги и закинул руки за голову.
– Как ты попал в Севастополь, Стёпушка?
– Тсс!.. Где это письмо? Разорви его сейчас! Кроме нас с тобой, никто не должен знать, что я там был! Ах, Лиза! Мы накануне крупных событий… И вот мое мнение: довольно одной искры, чтоб начался грандиозный пожар. Два года назад, когда мне говорили, что мы накануне революции, я не верил… Я не рассчитывал на войну…
Он смолк и закрыл глаза.
Лиза глядела на него. Они не виделись две недели, и только теперь она заметила, как сильно он похудел. Глубокая морщинка, появившаяся между его бровей, резко меняла знакомое ей и такое милое выражение его лица, где каждая черточка дышала дерзостью и радостью жизни… В этом осунувшемся загоревшем лице она читала теперь бесконечную усталость… Его нежный, алый рот, который так нравился ей, и тот изменился. Губы были бледны, как у малокровного. Как он смертельно устал!.. Ей стало жаль его.
Вдруг она поняла, что он спит. Сила мысли и нервного напряжения, горевшая в этих чертах за минуту перед тем, теперь исчезла. Брови раздвинулись, губы слегка открылись, все черты растянулись, словно ослабла какая-то внутренняя пружина. И Лиза увидала самое банальное, казалось, мужское лицо, запыленное, загрубевшее на ветре и солнце, заросшее бородой… Голова его была закинута, и он слегка всхрапывал…
Лиза замерла, держа чайную ложку, которую собиралась опустить в его стакан. Ей было совестно глядеть на этого доверчиво заснувшего человека… Каким беззащитным казался он ей сейчас! Все обаяние его исчезло…
Она опустила глаза и сидела вся застывшая.
Когда он целовал её сейчас, от него пахло потом, пылью и ещё чем-то неприятным… Его волосы, борода, кожа и одежда вбирали в себя по пути, в пыльном и людном вагоне, все посторонние запахи… Украдкой она кинула взгляд на спавшего. Ворот его рубашки был грязен, на сапогах была пыль. Ногти чернели… Он даже не вымыл рук. Как далеки его мысли от того, чтоб нравиться и пленять!.. Не этим жил он всё это время…
