Но страшнее всего в этой полной ужаса картине были остовы стоявших трупов… Они преследовали, как призраки, Тобольцева и его жену… Сломанные пополам, расщепленные вдребезги, с изуродованными стволами, они казались мертвецами без головы, зацепеневшими стоя. И красноречиво до ужаса – до ужаса ярко – поднимали они к синему небу искалеченные ветви-руки, как бы застывшие в взрыве бессильного отчаяния…
Тобольцев каждый день бегал на эти поляны и подолгу стоял перед ними, задумчивый и безмолвный… Для него эта картина была полна символизма…
– И все-таки здесь есть красота, – говорил он дома. – Да, трагическая красота гибели. В смерти всегда есть обаяние… чары тайны и тишины… Когда я стою перед этими трупами деревьев, я чувствую сильнее, чем когда-либо, какая сказка – жизнь!
– Нет! Это возмутительно! За что погибла дивная роща?
– Я не знаю, Катя, за что… И никто не знает… Я вижу руку стихии… Законы её мне неведомы… Дух разрушения пронесся над цветущей жизнью и все превратил в хаос. Этому духу не поставишь вопроса: за что? Но… дух разрушения есть в то же время и созидающий дух… Этого я не забываю. Для неисповедимых целей нужна гибель стольких жертв… Для какого-то конечного блага в грядущем нужен весь этот ужас настоящего… Чтобы новая жизнь зацвела на этом месте, надо было сейчас все сровнять с землей… И я благоговейно стою перед этим грозным творчеством стихии и с надеждой гляжу вперед…
X
Тобольцев обедал у Засецкой, когда вернулась с почтамта швейцарка, бонна её детей. Мятлев посылал телеграмму дочери в Крым.
Софи продрогла. Она два часа стояла на улице, в хвосте, ожидая очереди. «Завтра забастуют и почта, л телеграф», – сказала она. Мятлев, бледнея, сорвал салфетку.
– Что же это такое, Андрей Кириллыч?
– Это революция, Сергей Иваныч… Что вас так удивляет?
Мятлев пробежался по комнате, держась рукой за сердце.
– Выпей капель! – мягко сказала ему Засецкая.
– Андрей Кириллыч… Я человек лояльный… Заподозрить меня в сочувствии всем этим забастовкам трудно… Но… как хотите… Надо ж этому положить конец!.. Ведь действительно, как я слышал, положение этих… pauvres diables
[236]
заставляет желать многого… Там будут колебаться, а мы будем банкротиться? Вы можете понять, чем грозит нам эта стачка?
– Барыня!.. Барыня!.. – вопила Марья, вбегая в спальню Катерины Федоровны. – Воду запирают… Водой запасайтесь…
– Господи Боже мой!.. Что это будет? Нянька!.. Где она?.. Соня, полей цветы!
– Да что вы, барыня? Какие цветы? – закричала нянька, вбегая с улицы, где она собирала сведения. – Пропади они пропадом!.. На самовары да на ванну Лизаньке надо накопить. Пеленок навалили цельное корыто. Где я возьму воды?
– Как? Даже на ванну Лизе не хватит?
– Да запирают же, говорят вам! У соседей ни крошки не нацедили… Давай ведерку, что ли, Марья!.. Аль оглохла?..
В доме поднялась суета. Наверху, у соседей, так же топотали, хлопали дверями. Озлобленные голоса женщин звучали на улице и на дворе…
– Черти проклятые!.. Они бунтуют, а мы тут без воды сиди… – У меня белья цельное корыто навалено… – А у нас дитё, у господ, в скарлатине. Ванны горячие делали… – Дармоеды!.. На кабак себе бунтуют… Знаем мы их!.. – Бают, ни дров не будет, ни мяса… – Да, нну!?
В четыре часа нянька примчалась из клуба-мясной.
– Что делается! Разносят лавку… Берите скорее мяса!.. Запасайте пуд… Завтра будете тридцать копеек за фунт платить…
– Да ты бредишь?
– Чего там?.. Сами сообразите… Дороги стали, подвоза нет… Бают, на всю Москву завтра на площадку сто быков выставят…
– Соня… Соня… Где она?.. Няня, найдите ее!..
– Да муки берите пуда два… Все булочные забастуют…
– Соня, ради Бога, бери извозчика, поезжай в лавки!.. Вот я тебе запишу… Боже мой!.. Где карандаш? Голова идет кругом… Ах, проклятые, проклятые!.. Дети без ванны… Лиза без пеленок… Бери, Соня, бумажку… я буду диктовать…
– Свечей-то, барыня, не забудьте, – напомнила нянька, просовывая голову в дверь и тщетно стараясь унять перепуганную криком проснувшуюся девочку. – Завтра, сказывают, вся Москва во тьме будет… Керосину пуда три захватите скорей!..
На улицах стояли взволнованные кучки обывателей. Лавки, осажденные толпой, бойко торговали. Керосиновые лампы и подсвечники раскупались, как никогда. По всем направлениям мчались извозчики, нахлестывая лошадей, развозя хозяек с кульками, спешивших домой до наступления сумерек. Эта тревога придавала городу необычайный вид.
Вечером явился Капитон.
– Электричество есть на улицах? – спросила его кумушка.
– Есть пока… Возвращаться буду, может, впотьмах…
– Господи! До чего мы дожили с вами?
– Да-да-с… Дела, сестрица, не хвали…
– У меня, представьте, воды нет Лизаньке на ванну!..
– Чего там вода!.. Головы бы нам свои уберечь!.. Слухи такие идут… Вы Андрею скажите, чтоб поменьше шлялся… Говорят, интеллигенцию избивать собираются…
Катерина Федоровна пошатнулась и села.
– Кто?!
– Я нарочно приехал предупредить… И детей на улицу не выпускайте… Я Серафиме пригрозил, что на замок её запру, коли побежит к портнихе…
– Да кто же это?.. Кто собирается?..
– Чёрная сотня…
Катерина Федоровна задрожала. Эти слова были ей не совсем понятны, и оттого ещё страшнее.
– Вы, сестрица, понаблюдайте за Андреем-то… Чтоб он сдуру в дружинники не записался… От него всё станется!..
– Какие дружинники?
Капитон объяснил.
– У нас молодежь-приказчики все записались… Разве их удержишь?
– Как это!.. Он будет рисковать собой! Уходить из дома, охранять других? А своих бросить на произвол судьбы?!
– То-то и оно-то… Палка о двух концах. И маменька за него страх как боится! Здесь надо каждому теперь дома сидеть да семейство свое оберегать… Я и Николая приструнил, чтоб он никуда эту неделю не таскался… – Уезжая, он показал ей заряженный револьвер. – Без него теперь никуда ни шагу!.. Потому – всюду оборванцы… Нахальные стали… Уж не просят, а требуют… Вчера один кулак мне показал… А вы, няня, на запоре живите… день и ночь… И на цепочке… Эх, крюк у вас какой плохой!.. Я вчера купил новый…
Катерина Федоровна не спала всю ночь. Муж вернулся в два. Она отперла ему сама.
– Да побойся ты Бога, Андрей! Где ты пропадаешь в такие дни?
– Я с револьвером, Катя, не бойся!..
Она разрыдалась. Он должен был ей поклясться, что не запишется в дружинники.
