На другой день, в первом часу, Тобольцев внезапно, в пальто и с шапкой в руках, вошел в комнату матери.
– Что такое? Почему ты не в банке?
Он был бледен. Глаза его точно больше стали, и блеск их поразил ее.
– Маменька! Все учреждения закрыты.
– Да почему? Что такое?
– Это революция, маменька! Это – общая забастовка
[237]
… Эти дни отметит история. Обыватель поднялся, обыватель бастует… Мелкий чиновник, затравленный нуждою отец семейства, всю жизнь молчавший, всю жизнь глотавший унижения и таивший на Дне души обиду, – это он сейчас встал во весь рост и крикнул: «Довольно!» Маменька, это бунтуют не революционеры, а «униженные и оскорбленные». Пойдёмте на улицу! Не бойтесь! Никто нас не тронет. Посмотрите, что делается на бульварах! Какие лица, маменька! Пойдемте! Такие дни не повторяются… Вы пожалеете, если утратите этот миг!
Как околдованная, подчинялась Анна Порфирьевна. Под руку с сыном она вышла на улицу. Все внутри у неё дрожало, и даже голова тряслась… Они взяли извозчика и поехали в центр города. У бульвара они увидали необычайную картину. Гимназисты и реалисты старших классов шли стройной толпой с торжественными, серьезными лицами. На фуражках не было значков. Барышни кричали им что-то и махали платками. Разносчики с лотками, разинув рты, глядели им вслед. Одна торговка, повязанная большой шалью, спросила городового. Тот безнадежно махнул рукой и отвернулся.
– Что это, Андрюша? Куда это они?
– Товарищей снимать… Бастуют.
– Боже мой! Их изобьют… Дети-то зачем путаются? Их ли это дело? Ай-ай-ай! Как всё это… дико!
– Согласен, маменька… Революция – дело взрослых… А попробуйте-ка их удержать!.. Это – психическая зараза. А молодежь впечатлительна…
Все бульвары и улицы были запружены возбужденной и разношерстной толпой. На панелях не хватало места. Шли прямо по мостовой, пели песни. Рабочие, студенты, гимназисты, барышни – все переговаривались громко, трепетными голосами. В воздухе звенел молодой, жизнерадостный смех. Особенно много было женщин. Кидались в глаза какие-то фигуры юношей в куртках, высоких сапогах и огромных папахах на голове.
– Дружинники, маменька, – объяснил Тобольцев на её удивленный возглас. – Против чёрной сотни организуются…
Тобольцев отвез мать домой, а сам опять пошел бродить по городу, толкаясь в толпе, вбирая с ненасытной жадностью в себя все впечатления, чувствуя себя пьяным.
Вечером он с Соней был в Частной опере
[238]
. И там настроение было – повышенное. Публика требовала без конца «Марсельезу» и подпевала оркестру.
В этот день Мятлев получив последнюю телеграмму от дочери из Севастополя. Всю почту везли на лошадях.
Мятлев приехал на другой день к Тобольцевым. Туда же, не сговариваясь, явились Капитон и Конкины. Катерина Федоровна давно заметила это тяготение к их дому и была этому рада. На людях не так было жутко.
– Спешим до ночи повидаться, – говорил Мятлев. – На миру и смерть красна… Электричества уже нет.
– Но газ ещё будет держаться…
– Долго ли? Помилуйте!
– Господа, что в университете делается! – С этим возгласом Засецкая вошла в гостиную.
– А тебя носит! Непременно нужно туда таскаться! – бросил ей Мятлев.
– Ах, Боже мой! Да ведь живой же я человек! Еду мимо… Что такое? Оказывается, там грандиозный митинг. Не хотят уходить, заперли ворота и строят баррикады…
– Час от часу не легче!..
«Там Таня, Марья Егоровна, Вера Ивановна, Наташа…»
Тобольцев взволнованно бегал по комнате.
Капитон говорил: «Хоть бы собака забежала в магазин! Всех словно ветром вымело!.. Это в разгар-то сезона!»
– А вы слышали о крахе фирмы Z? А читали, что разрывом сердца в Харькове умер Литвинский? – Тот самый? – Ну да… Да погодите! То ли ещё будет, если забастовка продлится ещё неделю!
– А почему бы ей не продлиться? – подхватила Засецкая.
– Господа! А что нынче в газетах пишут? Чего на завтра ждут? Неужели это правда?! – крикнул Конкин.
– Ты бы, Андрей, мать-то успокоил… Не бегал бы по ночам.
– Ах, оставь, пожалуйста! Не могу же я дома засесть!
– Вот, вы слышите?.. Что я могу с ним поделать?! – с отчаянием крикнула Катерина Федоровна.
А Мятлев, весь багровея, говорил Тобольцеву.
– Черт возьми! Такое положение вещёй не может же тянуться! Ведь это приостановка всех жизненных функций в стране!.. Попробуйте задержать дыхание, вам грозит паралич сердца… Коли нужны реформы, надо их дать!..
– И очень просто! – сочувственно подхватил Капитон. – Мы, купцы, теряем каждый день, теряем больше других… А за что? Разве мы бунтовали? Это ценить надо…
Засецкая с очаровательной улыбкой говорила Конкину.
– Cher monsieur Paul! Ваш брат Nicolas дал мне двести рублей в пользу стачечников… Пожертвуйте и вы… Мы кормим их жен и детей… Если вы не сочувствуете этому движению…
– О, как можно в этом сомневаться! – Конкин, покраснев, схватился за бумажник и положил радужную на розовую ладонь, пахнувшую цветом яблони.
– Ах, я знаю!.. Многие их осуждают, потому что забастовка бьет всех по карману…
– Да… Но дети-то и жены ничем не виноваты! – подхватила Катерина Федоровна и пристально поглядела на Капитона. Тот закряхтел и, густо покраснев, вынул четвертную. Засецкая рассмеялась, продолжая держать вверх обе ладони.
– Мало, господа!.. Кладите больше… У нас иссякли уже все ресурсы… Сергей Иванович, не дашь ли и ты?
– Благодарю покорно! Давно ли дал тысячу?
– Мы сидим без сладкого уже неделю… Это желание детей… От их имени я внесла эту сумму в стачечный комитет… Прибавьте, господа… Отказывать стыдно!..
Конкин вынул ещё радужную. Засецкая послала ему поцелуй. «А вы?» – обратилась она к Капитону.
– Н-ну и дама! – вздохнул он и прибавил ещё четвертную. – Вы и так уж с Андреем маменьку ограбили…
– То маменька!.. Не твой карман…
– А ты помолчи! – Глаза Капитона сверкнули. – Оболванил старуху-мать, а теперь за нас принимаешься! Статочное ли дело маменьке в столовой торчать да забастовщикам щи разливать?
– Отчего же? – мягко вмешалась Засецкая. – Она это делает в моем доме.
