– Ещё проломите… Чего там? И так хороши…
– Ну пожалуйста… Мы легонькие, – чуть не плача, просили они.
– А тебе жаль полка? Обормот! – прикрикнул другой ломовик, молодой, ещё безусый парень.
– Чаво?
– Обормот, говорю… Доски жалеет. Ишь сам взгромоздился, как верста коломенская!
– А ты не мешайся… Пес желторотый!..
– Не мешайся! – передразнил молодой.
– Тише вы!.. – прикрикнула на них кучка приказчиков. – Забыли, где?.. Не кабак тут, чтоб ругаться!
Молодой ломовик усмехнулся: «Эй, господа!.. Полезайте ко мне! Барышня, лезь и ты!.. Давай руку!.. Всем места хватит…»
С радостным хохотом молодежь взобралась на полок.
«Идут… идут…» – пронеслось вдруг по площади. Толпа дрогнула, колыхнулась вперед и замерла опять. Извозчик, который привез Тобольцева, вскочил на ноги и, стоя на козлах, вытянув шею, весь подался вперед. Это был добродушный, русый и курносый мужик, с большой бородой и веселыми голубыми глазами. С экспансивностью сангвиника он обернулся к господам:
– Народу-то что!.. Валом валит… Гляньте-ка, барин… Да вы встаньте, барыня… Обопритесь на меня! Вот так… не бойтесь!.. Лошадь смирная… Она тоже понимает…
Тобольцев стал на ноги и обнял плечи матери. Капитон с Фимочкой тоже поднялись. Рядом извозчики торговались с публикой, желавшей занять пустые пролетки и «ломили» цену. Шел оживленный спор. Но любопытство преодолевало… Пустые пролетки брались с бою. «Идут… идут…» – пронеслось, как вихрь, опять… Донеслось пение.
Сердце Тобольцева застучало… Вдали колыхалось, приближаясь, целое море людей, живое черное море… На сером фоне неба ярко алели знамена… Медленно свертываясь и развертываясь, плыли они высоко над потоком людей, а черные и белые надписи их то пропадали, то всплывали вновь, как загадочные начертания таинственной руки.
– Глянь-ка, Митрий!.. Буквы… – Ишь ты!.. И то… Напечатано… Тише вы!.. Не толкайтесь!.. – Читайка… – Сво…сво…бо…да… – Ишь ты!.. – Не видать ничего… – Тише, куда прете?.. – Сло…ва… слободы, значит… – Таак… – А-ах!.. Хорошо-то как! – от сердца сорвалось у молодого ломовика. – Чего ржешь? – оборвал его мрачный сосед. – Тебе чего?.. Слободы захотел!.. – А тебе чего?.. Обормот!.. – У-у-у!.. – Тише вы… ради Бога! – Читайте, Петя!.. – Общее… общее… Ах, досада!.. – Жен… жен…ское. – Арина… Эге, брат!.. И о тебе тут вспомнили… – Многие засмеялись… – Тише!.. Тише, господа!.. Как не стыдно? – Тихий гул шел по площади… – Умственные люди! – говорил пожилой купец в чуйке, в высоких сапогах. А молодой разносчик, пораженный зрелищем, твердил: – Вот я тебе скажу, брат! Вот это так ве-щество!
Вдруг показался гроб. Невольно обнажились головы. Толпа точно вздохнула и замерла опять. Извозчик Тобольцева обеими руками снял шапку и всё время держал ее, прижав к груди.
А толпа все шла…
Пение приближалось, знамена веяли… Впереди колыхалось красивое малиновое знамя, вышитое золотом.
– Маменька! – позвал Капитон. – Глядите-ка, кто впереди идет, перед гробом!..
Огромная фигура Потапова с торжественным и грустным лицом выделялась у самого древка малинового знамени среди небольшой группы лиц, шедших впереди. Сердце Тобольцева забилось, и он крепче сжал плечи Анны Порфирьевны…
– Никак красный гроб? – крикнула Фимочка. – Что за гадость такая!..
– Венков-то! Венков! – слышалось кругом. – И цветы все красные… – Точно кровь… – Зачем это?
Гроб белый должен быть… – А почему причта нет? – Потому, жида хоронят… – Нешто он не православный? – Жи-да?
[246]
– разочарованно спрашивали кругом. Многие надели опять шапки. В том числе и мрачный ломовик. Капитон поглядел на него и тоже покрыл голову.
А толпа все шла…
– Барин, а барин! – восторженно говорил извозчик, оборачиваясь взволнованным лицом к Тобольцеву. – Это что же такое будет?.. Народу-то? Сила!.. Сорок лет на свете живу, таких похорон не видал… Кого же это хоронят-то?
– Одно слово – вещество! – растерянно твердил парень.
Тобольцев даже не слышал. Он следил за фигурой Потапова, который шел со склоненной головой под малиновым знаменем. Только раз в жизни видел Тобольцев человека, которого хоронили сейчас, но он знал, какими тесными узами общей цели и работы был с ним связан Стёпушка…
А толпа все шла…
Тобольцев погнал лошадь к Театральной площади, потом на Моховую… Всюду огромные толпы ждали процессию в торжественном молчании и присоединялись к ней на пути… Из ворот консерватории вышел навстречу хор певчих и оркестр, и это особенно поразило Тобольцева.
– Довольно, Андрюша! Я устала, – сказала ему мать. Они повернули в Таганку и молчали весь путь. Только один раз у Анны Порфирьевны сорвалось слово: «Это сон…» Тобольцев, сдав мать на руки нянюшки, помчался к Зоологическому саду и там, войдя в цепь, расступившуюся перед ним, очутился в толпе.
То, что было пережито потом, в эти ужасные три дня
[247]
, Катерина Федоровна не забудет до могилы.
* * *
Уже наутро весь город знал, какой трагедией закончился этот удивительный день… Катерина Федоровна поняла только тогда, почему так поздно вернулся муж, почему у него было такое ужасное лицо… Она не поверила ему, что он устал… Теперь все было ясно… Его жизнь вчера была тоже на волоске. И спасся он случайно… С ней сделалась истерика…
– О чем ты? Помилуй Бог! Ведь жив я и здоров…
– А они? Кто воскресит их? Кто вернет их матери?.. Ах, если б вы хоть детей за собой не тащили на эту гибель!..
– Кто их тащит?
– Вы… все вы… с вашими митингами, зажигательными речами, вашим бредом проклятым… Бунтуйте сами… Рабочих привлекайте, коли это их интересы вы защищаете… Но зачем студентов, гимназистов, ребят несчастных вы втягиваете в этот омут?.. Почему вы не гоните их?.. Поймите: ведь каждая такая смерть подростка, каждая такая слеза и мука матери – проклятием ложатся на ваше имя, на дело ваших рук…
Тобольцев не возражал. Он был слишком потрясен все виденным и чувствовал себя больным. К тому же на кладбище, в этот холодный, ненастный день, он простудился. Но надо было показаться матери. Он уехал к ней обедать.
В воскресенье Засецкая с Конкиной приехали с визитом. На них обеих "лица не было". Шляпа с страусовыми перьями съехала у Конкиной на затылок. Тобольцев вынул ее в истерике из коляски и на руках внес в дом. Засецкая с расцарапанной в кровь щекой крепилась все-таки. В передней она села на стул и попросила стакан воды. Зубы ее стучали по стеклу, но она силилась улыбаться.
