Мятлев примчался, сияющий: "Дочь едет, Андрей Кириллыч! В Севастополе две недели сидели… Поезда берут с бою… Наконец-то! Наконец мы вздохнем!.."
Жизнь понемногу начинала входить в колею.
XII
Да… Но это была уже неуловимо изменившаяся, вглубь и вширь непоправимо расколовшаяся жизнь… Рухнувшие привычные понятия еще держались как бы на поверхности сознания, а новые, идущие из глубины, уже властно требовали места и признания… В существовании обывателей дух времени отражался в мелочах. Но эти привычные мелочи, ускользнувшие из быта, раздражали и волновали. В середине ноября Катерина Федоровна стала выходить из дому. С первых же дней у нее вышло с мясником неожиданное столкновение. Без всякого повода, на ее сдержанное замечание, что она недовольна мясом, услужливый и льстивый раньше хозяин резко возразил ей: «Гордиться, сударыня, нечем… Мы с вами равные… Даром что вы господа, а мы купцы… Теперь все равны стали». «Да разве я вам что-нибудь обидное сказала?» – спросила растерявшаяся Катерина Федоровна. Он с вызовом глядел на нее выпуклыми черными глазами и, ударяя по газете красными пальцами с толстым обручальным кольцом, говорил:
– Прошли времена, сударыня, когда мы молчали перед вами… Не нравится мясо – милости просим в другую лавку!.. Мы с вами равные…
– Вот дурак! – говорила она дома, бегая по комнате. – И чего он сюда это равенство приплел? Я ему об огузке, а он мне о равенстве!.. Чисто с цепи сорвался!
Но Тобольцев хохотал: "Ах, как хорошо!.. Нет, это хорошо, Катя!.. Как ты этого не понимаешь? Просыпается чувство собственного достоинства в человеке, и он спешит проявить его… А ты оскорбляешься!.."
Нянька тоже новый тон взяла: требовала себе среди дня два свободных часа и говорила: "Не лошади, чтоб шестнадцать часов в сутки работать на вас!.. Только тварь бессловесная это стерпеть может… А мы люди!.." Разносчики, извозчики, приказчики, полотеры – все держались иначе. Шапки никто не снимал, глядели дерзко, по определению Катерины Федоровны. Все не только прибавки требовали, а и уважения. И, словно сговорясь, твердили: "Теперь слобода пошла… Не те порядки!.." Профессиональные союзы рождались каждый день. Все читали газеты, критиковали свою долю, стремились к лучшей.
– Удивительный человек эта Фекла Андреевна! – говорил Потапов Тобольцеву. – Что она с приказчиками делает!.. С этим элементом, который мы считали безнадежным еще год назад! Под имением "Марьи Петровны" ее весь торговый мир теперь знает… Вчера ее видел доктор. Ей дурно сделалось после митинга… Губы белые, ни кровинки в лице… Полное истощение, а глаза горят… Просим ее: "Отдохните немного, надломитесь…" Куда там!.. И слышать не хочет! "Надо, говорит, ковать железо, пока горячо… Отдыхать будем потом!" Да, многим мы ей и Федору Назарычу обязаны… А главное, свой человек! Вот в чем тайна их обаяния над пролетарием…
Вася, одиннадцатилетний сынишка солдатки Акулины, protégée
[248]
Катерины Федоровны, по случаю забастовки, закрывшей ремесленное заведение, где он учился, пристроился теперь к разноске газет. «Ах, Вася! Избегаешься ты, отобьешься от рук!» – сокрушалась Катерина Федоровна. Но мать радовалась: мальчик был бойкий и зарабатывал хорошо, Ежедневно он приносил на дом Тобольцеву целый ворох новых газет всех крайних партий. Тобольцев шел как-то раз по Тверскому бульвару и чуть не упал, когда Вася с размаху налетел на него, скользя по гололедице.
– Куда ты, Васенька?
– Ах, барин!.. Это вы? Простите… Мы "Новости" бойкотируем…
[249]
Вчерась все окна вышибли… И сейчас все наши туда собираются…
– За что же это?
– Полкопейки просим накинуть, – говорил мальчик, сверкая глазенками. – А он упирается! Да мы ему себя еще покажем!.. – И он помчался дальше.
"Вот и у нас революция тип парижского гамена дает!"
[250]
– думал Тобольцев.
Гуляя после обеда по бульварам и Тверской, Тобольцев с улыбкой слушал, как газетчик, молодой парень, бойко выкрикивал:
– Новая социал-демократическая газета!..
А другой совал прохожим раскрашенный номер сатирического журнала и вопил:
– "Гусак"!.. "Гусак"!.. Купите гусака… Гусак красного боится! – Он громко называл имя генерала, изображенного на картинке, а городовой, стоявший рядом, равнодушно отвертывался.
– Париж, совсем Париж! – говорил, встречаясь, сияющий Мятлев. – И знаете, Андрей Кириллыч, прямо весной пахнет, несмотря на ноябрь!.. Это опьяняет…
– А вы читали "Зарю"
[251]
нынче?
– "Зарю"?.. Pardon… Это газета эс-де?
– Нет, эс-эровская…
– Новая?.. Нет, не читал… А что? Вот сатиру люблю… Массу покупаю… Эй, любезный! Давай "Гусака"!.. Знаете, я нахожу, что эта вся юмористика сыграет огромную роль…
– Еще бы!.. Смех – страшное оружие…
– А "Искру"
[252]
Курочкина в шестидесятых годах помните? Ах, как жаль, что нет возможности за всем следить!.. А Ольга прямо помешалась: ездит по магазинам и все скупает… Брошюры наводнили рынок… Вы это заметили, Андрей Кириллыч?
– Да, это удивительно!.. С беллетристикой покончили… Искусству конец… Мне жаль театра!.. Жаль артистов и художников… Неужели такая полоса надолго?
Мятлев рассказывал, что Засецкая пропадает на митингах, даже Конкину туда затащила.
– У них у обеих вчера украли деньги… У Ольги всю сумку срезали… И поделом! Идти в толпу!.. Фи!.. Mon cher, я не выношу черни!..
Федор Назарыч скоро выдвинулся на митингах как оратор. Его встречали аплодисментами. Речи его, полные яда, молодого задора и искренней ненависти, вызывали целую бурю. Он действовал на нервы умеренным. Они не выносили его жестов, усмешки, покручивания губ, его тенорка. Но женщины и на митингах давали тон… Они восторженно аплодировали крайним, они исступленно шикали умеренным, поджигая толпу своим темпераментом. "Самый непримиримый элемент!" – смеялся Тобольцев, у которого в ушах звенело от крика Тани… Марья Егоровна и Таня поочередно таскали Тобольцева на все интересные заседания. "Никогда дома не бывает!" – с горечью думала Катерина Федоровна… Ей вспоминалось, как прошлой осенью, когда родился Адя, она жестко заметила ему как-то раз, когда он собрался на репетицию: "Пора бы, Андрей, покончить с этой блажью!.. На все свое время… Неужто не наигрался еще?" Он тогда вспыхнул и ответил вызывающе: "А что ты скажешь, если я завтра поступлю на маленькие роли в Художественный театр, на двадцать пять рублей?" – "Ты на это права не имеешь… У нас сын, будут и другие дети…" – "Отказаться от самого себя, быть батраком твоим я тебе никогда не обещал!.. Не забывай этого!.." О, как долго волновалась она, вспоминая этот разговор!.. Теперь… смешно сказать!.. Она была бы рада, если б по-старому муж ее занимался искусством! Но… оно исчезло из жизни. Театры пустовали. В "Аквариум", где еще недавно звучала музыка Бизе и Масне, теперь ежедневно собиралась на митинг огромная толпа.
