Он не успел еще перебежать улицу, как где-то недалеко послышался звук копыт по мерзлым камням мостовой… "Патрули…" И вмиг он сознал всю громадную ценность этой жизни, к которой был так безмерно равнодушен какой-нибудь час назад… ценность свободы… ценность любви, ждавшей его в маленьком домике, в объятиях Сони. Подарит ли ему дальнейшая жизнь что-нибудь ярче этого мгновения? Навряд ли!.. Не обидно ли умереть, не исчерпав этой прекрасной возможности?.. "Нет! Нет!.. За этот миг я ставлю на карту жизнь!.."
Как стрела, беззвучной тенью он перебежал улицу и достиг переулка. Но его уже увидали… Выстрел грянул вслед. Он упал и пополз… Скрыться было некуда. Переулок не делал поворотов, дома шли ровной стеной… "До угла не успеешь добежать, нагонит пуля… Но я жив… Еще жив!!!" – думал он с торжествующей радостью… "Дешево не сдамся…" Он наткнулся на высокое крыльцо барского дома, мгновенно обогнул его и лег на мерзлые камни тротуара. "Вот если здесь есть собака…" И холод как будто от земли проник ему в самое сердце… Он прижался к стене и к камням панели, стараясь стать меньше… «Если повернут сюда…» – было в мозгу… Он ждал…
Ритм копыт, мерный и сбивающийся в то же время, приближался… Они ехали по большой улице рядом, осторожно и медленно… «Они тоже боятся…» От этой мысли ему стало легче… Он сам не знал почему… Дальше… дальше… Проехали… Неужели? И не свернут сюда? Его боятся?.. Все засмеялось в его душе!.. Слабо звенело оружие… Перебивался ритм копыт по земле… глуше… глуше…
Пора!..
Светало, когда он подошел к знакомому домику и стукнул в окно. Сердце его бурно билось. Ах! Теперь он знал, почему так билось его сердце!.. Память вдруг подняла со дна души забытое воспоминание о мраморных ножках, которые он видел мельком в туночь… Жаркая волна от сердца побежала по жилам и зажгла каждую каплю знойной нестерпимой жаждой счастья. «И если завтра конец, арест, расстрел… Пусть!.. Но этот миг мой!.. Да здравствует жизнь!..»
Он стукнул еще раз. "Как крепко спит!.." Но свет уже вспыхнул за занавеской, запрыгал в другой комнате, потом погас… Легкие шаги зазвучали за дверью… Она спросила: "Это ты?.." "Как тогда…" – отчетливо подумал он.
Он шагнул в темноту и запер за собою дверь… Наконец!!
Полоска света слабо тянулась из передней и ломалась на сверкающей белизной голой ножке… Она стояла с теплым платком на голых плечах, который крепко держала у горла… Сердце ее так бурно колотилось в груди, что ничего спросить она не могла… Разве она не знала, что будет так?.. Все будет именно так?.. Постучится и войдет… И возьмет ее всю… ее, изнемогающую от прозы жизни, от жажды счастья!..
Он слышал, что даже зубы ее стучат… "Как тогда… как тогда…" – вдруг вспомнил, вдруг понял он… И сам задрожал в предчувствии невыносимого блаженства.
Он взял ее за кисть руки, теплой и дрожавшей, взял больно, судорожно – и властно повел за собой. Все так же молча они вошли в переднюю. На полу оплывала свеча. Он запер дверь… Она стояла перед ним, ожидающая, отдающаяся, покорная… "Как тогда… как тогда…" – опять ярко вспомнил он и побледнел.
Он взглянул в ее лицо. Озаренное снизу свечой, с тенью под глазами, полускрытое распущенной волной волос, оно показалось ему чужим. Ее глаза, широко открытые, неподвижные, немые, были полны какой-то огромной, мистической тайны… Почему она показалась ему другой?.. Загадочной и далекой?.. Как будто он не понимал ее до этой минуты… или как будто это была незнакомая женщина, но которая ждала его все эти дни, всю эту ночь, как ждет фаталист неизбежную судьбу…
Он разжал ее руки. Платок соскользнул с плеч. Он разорвал рубашку, и перед ним стояла "Диана" Гудона
[270]
, без мыслей, без слов, как она, но живая, теплая, трепетная… Кто? Не все ли равно? Это был живой символ красоты, царящей над миром, над жадной мужской душой, источник поэзии и вдохновения, зажигающий души людей, – вечно творческая, великая сила!
…………………………
Через неделю Тобольцев был арестован на улице…
…………………………
XVIII
Прошел год.
Около Рождества Тобольцева выпустили на поруки до суда. Мать внесла десять тысяч залогу, поручилась Засецкая.
И в тюрьме, как и на воле, Тобольцев пользовался огромной популярностью. Анна Порфирьевна, зажав в руке адрес, сунутый ей потихоньку на свидании с сыном, ехала в Марьину слободку или к Бутырской заставе, чтоб поднять на ноги семью рабочего, ждавшего суда, или семью ссыльного. Она жила этими беглыми свиданиями; она слова не позволяла сказать против сына… Когда в первый месяц пронесся слух, что его расстреляют, Соня и мать обегали все пороги, кланяясь, плача и умоляя сказать, за что он взят. От этого зависело все… Красота Сони была ключом, отворявшим все двери, и вскоре выяснилось, что его арестовал на улице давно знавший его сыщик. На допросе Тобольцев не отрицал того, что знал Потапова, но из первого же допроса он сам понял, что спасен. Его участия в вооруженном сопротивлении в ту страшную ночь никто не подозревал… А те, кто знали об этом, были уже мертвы…
Тобольцева навещали мать и Соня, впоследствии выдававшая себя за его сестру. Жену он не звал, она и не приходила… И чем дальше шло время, тем выше поднималась между ними стена…
А между тем жизнь Анны Порфирьевны становилась все богаче и полнее. Дети Веры Ивановны страстно привязались к ней и к нянюшке. Все учились… девочки в частных гимназиях; мальчик в реальном. По праздникам Анна Порфирьевна возила их на свиданье в тюрьму. Никого из арестованных не выпускали на поруки, как ни хлопотала она.
За этот год многое передумала она, оглянулась зорко кругом и себя поняла… Теперь уже не стояла она, как позапрошлое лето, растерянная и безвольная, между двух лагерей; путь ее был выбран бесповоротно. Сын взвалил ей на плечи сладкое бремя забот о людях, которые должны были бы чувствовать в ней врага… И эти люди шли к ней с доверием и уважением. А она несла им свою молодую, растущую, бессмертную душу, радуясь тому, что дни ее полны, что ночи ей уже не страшны…
Был морозный веселый день, когда Тобольцев пошел бродить по городу. Он стоял на Пресне, перед знакомым двухэтажным белым домом… Теперь в стенах его зияли огромные дыры. Крыши не было, ворот тоже Стоя перед руиной, он в глубоком волнении глядел в черные впадины окон, как глядят в немые очи слепого… Все прошло… Все погибли…
Угрюмый и бледный, он шел дальше, а за ним тихо шли дорогие тени: Степан, Дмитриев, Ситников, которого он успел так полюбить за одну неделю, юношеской отвагой которого он так восторгался… Тени Бессоновой, Тани, Наташи… В тюрьме он узнал, как она погибла… Когда все рухнуло и восставшие заперлись на Прохоровской фабрике
[271]
, Наташа и там взяла на себя поручения, от которых отказывались смельчаки. Вместе с одним рабочим она кралась ночью, чуть не ползком, по льду Москвы-реки в город с важной директивой. Им вслед послали несколько пуль, и Наташа была убита. Рабочий лег на лед и притворился мертвым. Но их никто не преследовал и не искал… Не до того было… Через полчаса он поднялся, подполз к Наташе и взял ее за руку. Она уже закоченела… Вспоминая эту минуту, рабочий плакал…
