За столом, кроме них, сидела ещё целая компании Шебуев в блузе, подпоясанный ремешком, с лицом ярославского мужичка, лукаво-добродушным, но с го рячими, смелыми глазами, которые ярко загорались когда что-нибудь задевало его в споре. И тогда это «неинтеллигентное» лицо поразительно менялось и за хватывало нравственной мощью. Дмитриев – студент первого курса, живший у Тобольцева, потому что у него не было родных и ему некуда было деться. Он приехал сюда прямо из Красноярска, списавшись с земляками-студентами, и жил здесь уже второй месяц в ожидании заработка. Он был широкий в кости цветущий и наивный. Шебуева занимала эта наивность, и они всё время пикировались.
Иванцов, привезший барышень, сидел тут же и жадно глядел на Шебуева. «Ведь, вот, подите ж! – думал он. – Хоть бы что ему!.. Шутит с девицами уписывает тетерку, дразнит студента… А что ждет его завтра?..» Но он был страшно рад этой встрече и рассчитывал вызвать Шебуева на интимный разговор наедине.
– У вас больной вид. Отчего вы так бледны? – спросил Тобольцев Иванцова.
– Из тюрьмы выпущен. Полгода сидел в одиночке.
Шебуев оглянулся на студента, и глаза его сверкнули.
Через четверть часа они уже говорили, как свои.
На хозяйском месте сидел Чернов, актер, оставшийся без ангажемента. Прошлый год он явился к Тобольцеву после месяца голодовки, да так и остался у него.
«Истеричка» ещё дичилась немного Тобольцева и чужих людей, но генеральская дочка Таня (как она всем рекомендовалась) чувствовала себя здесь так, словно пять лет была знакома с этой компанией Нашлись общие знакомые среди «сидевших», разговоры лились рекой, пока не приехал доктор.
Черненькая учительница – Нина – не сводила глаз с Тобольцева, не проронила ни одного слова. Шел горячий спор. Шебуев с нетерпимостью социалиста-революционера нападал на Ницше, Оскара Уайльда, на эстетов и индивидуалистов, на созданное ими новое течение мыслей
[8]
, растлевающее молодежь… Он так и сказал «растлевающее»…
Тобольцев страстно возражал. В этом новом веянии он видел зарю освобождения для личности, видел протест.
– Вся ваша литература, – говорил Шеоуев, – все ваше искусство безнравственно или ничтожно. Нет идейности ни в чем… А только поиски «настроений и красоты». Верите ли, Тобольцев? До того мне опостылело это слово «красота», что, ей-Богу, кто мне о ней заговорит!.. – И он добродушно расхохотался.
– Что такое безнравственно?! – возражал Тобольцев. – Книги есть талантливые и бездарные. И картины тоже… Художник не должен иметь этических симпатий. Искусство не имеет практических задач
[9]
. Да… да._ Это я вам возражаю словами Оскара Уайльда, которого вы отрицаете, а я признаю… Талантливое произведение есть дело жизни художника, его вклад, его бессмертие… И кто смеет его судить за то, что, творя, он остается самим собою? Разве это не все, что требуется от большого человека?
Шебуев страстно кинулся в спор. Он вспоминал Писарева
[10]
, он цитировал Толстого.
Иванцов достал литографированный листок и предложил прочесть его вслух. Это была запрещённая тогда цензурой статья Обнинского
[11]
«Ограбленные слова»… Иванцов прочел ее, волнуясь… «Нет возвышенных целей, нет общественных интересов, нет широких задач»…
Но Тобольцев остался равнодушен.
– Эти «ограбленные слова», – сказал он, – напоминают мне «забытые слова» Щедрина…
[12]
Но отчего их забыли? Не оттого ли, что иссякла их творческая сила? Не оттого ли, что исчезла их руководящая роль?.. Жизнь не стоит на месте. И новая жизнь требует новых слов… Да, старые тракты заросли, но возобновлять их не надо. По ним проедут все те же тройки… Пролагайте новые пути в неизведанные страны!.. В этом вся прелесть жизни!
Черные глаза Нины искрились от восторга. А спор разгорался все ярче.
С учительницей к ночи уже был большой припадок истерии. Случилось это так… Когда убрав «барышням» в спальне Тобольцева, нянюшка хотела выйти, Таня совсем по-детски сказала: «Посидите, нянечка, у меня в ногах немножко… Вы мне очень нравитесь»… И сочным голосом она стала рассказывать старушке о своих приключениях.
Нина молчала, отвернувшись к стенке, и только вздыхала протяжно и тоскливо. Так прошло с полчаса.
– Не мешаем ли мы ей спать? – догадалась няня.
Вдруг Нина села на постели, словно прислушиваясь; к чему-то; свесила ноги, откинула одеяло. Широко открытые мерцавшие глаза с удивительным выражением восторга глядели куда-то вверх. На побледневшем лице сиял экстаз… Любая трагическая артистку позавидовала бы этому лицу, этим жестам.
Таня схватила няню за плечо.
– Начинается!.. Начинается!.. Я так и знала!.. Пен зовите… скорей! Я так и знала.
Няня выскочила в столовую, где мужчины после ужина допивали ликер. Когда она растворила дверь, её догнал страшный вопль. Он ворвался с нею вместе в комнату. Все вскочили. Чернов помертвел. Тобольцев и Шебуев кинулись первые.
Когда в дверях мелькнула крупная фигура Тани в одной рубашке, с голыми ногами, все замерли у порога.
– Ничего… Идите!.. Я в одеяло завернусь, – доверчиво крикнула она.
Больная лежала на полу, выгнувшись колесом. Судорога дергала её худое смуглое тело. Пятки сводило к затылку, как это бывает при столбняке… Тобольцев помнил наставления доктора, Он не растерялся, сбросил пиджак… Чернова прогнали. Он плакал, как женщина. А близорукий Иванцов, протирая очки, никак не мог рассмотреть, где голова судорожно бившейся больной, а где её ноги. Его тоже прогнали за негодностью.
Через час, измученные, с прилипшими ко лбу волосами, все вышли в столовую.
– Голубчик!.. Не уходите, останьтесь! – молила Таня Тобольцева. – Или лягте рядом… вон в той комнате…
– Спите, спите!.. Мы с няней подежурим.
