– Ты ангел, Андрюша! – сказала мать.
Наконец миновали экзамены и настал акт.
Ученицы Катерины Федоровны блеснули своими талантами. Но лучшим украшением вечера была все-таки сама Катерина Федоровна… Ежегодно, как лучшая пианистка, какой не было в институте со дня его основания, она должна была принимать участие в акте. Pour la bonne bouche
[165]
, как говорила начальница, она всегда играла какое-нибудь изумительное по технике произведение Листа. На этот раз она пожелала играть что-нибудь современное… По просьбе Катерины Федоровны, на акте присутствовала вся семья Тобольцевых. Анна Порфирьевна, получившая приглашение от невесты, была глубоко растрогана. Письмо и билет спрятала в шкатулку, где хранила дорогие для неё вещи: волосы Андрюши, когда ему было пять лет, его крестильную рубашечку, первые башмачки, его ученические тетради и письма из-за границы. Но ехать она отказалась… Она боялась людей, она никуда не выезжала.
– Вы мне с Лизой все расскажете, – сказала она сыну.
Для Катерины Федоровны этот вечер имел большее значение, чем тот даже, когда она сама кончала курс… Она выходила замуж, и новый мир открывался перед нею. Мир, где ждали её не одни радости, а страдания и жертвы… Она это знала… Она удивительно играла в этот вечер, как никогда раньше! Что-то трогательное, что-то неотразимо обаятельное было в её передаче этих чужих настроений… Не робкая ученица, идущая за чужой указкой; не суровая девушка, долго жившая своей убогой, однобокой жизнью в четырех стенах этого каменного мешка, – а женщина, познавшая глубину счастья, познавшая тайны жизни и её творческого процесса; женщина, индивидуальность которой пышно распустилась под горячим дыханием любви, – играла теперь в этом большом двусветном зале, И все эти важные гости, со звездами и шифрами, напряженно внимали этой удивительной игре… А ещё с большим волнением слушали Лиза и Тобольцев… Казалось, невидимые нити шли от пальцев пианистки прямо в их трепетные сердца, и эти нити напрягались и вибрировали, как струны. Раза два Лиза переглянулась с Тобольцевым, и у обоих глаза были влажны.
«Милая, милая! – думал он, глядя на невесту. – Здесь ты росла, здесь ты несла свой никому незаметный подвиг любви. В этом зале, в майских сумерках, ты, пользуясь тишиной и одиночеством, мечтала о несбыточном, казалось тебе, счастии; о том, чего ты добровольно лишала себя ради Сони и матери… И этот самый рояль плакал и пел под твоими пальцами… И бессознательно, с божественной настойчивостью твоего дремавшего тогда инстинкта звал меня… Меня!»
Все знали, что Катерина Федоровна выходит замуж. С любопытством глядели на жениха, на Лизу.
– Ты царица вечера! – сказал Тобольцев, когда Катерина Федоровна наконец нашла свободную минуту и подсела к своим. её лицо сияло. В светло-голубом шелковом платье, стоившем баснословно дорого, Катерина Федоровна была удивительно интересна.
– Прямо-таки красивая женщина! – говорили про неё учителя.
То же думала и начальница. «Как она его любит!.. И как они счастливы!» – думала она, перехватывая их яркие взгляды. У неё пылало лицо. Этот вечер дал ей неожиданно много! Она, сама пианистка, тоньше всех оценила игру Катерины Федоровны. С волнением внимала она тем тончайшим нюансам в передаче Грига и Скрябина, какие могла подсказать исполнительнице только жизнь, неожиданно раскрывшая перед нею бездны счастья.
Соня, в белом платье, окруженная тесным кольцом институток, оживленно давала им объяснения на их жадные вопросы о Тобольцеве и посылала ему, вместе – с ними, влюбленные улыбки.
Вечер вышел блестящий. Были хорошие певицы и талантливые декламаторши. Но лучше всего был последний номер акта, в котором Катерина Федоровна исполнила «Прелюдию» Рахманинова… Тобольцев и графиня не в первый раз слышали эту вещь, но в этот вечер она поразила их обоих как внезапное откровение. Игра пианистки раскрыла перед ними, казалось, тайну творческого процесса автора; тайну, недоступную для толпы… Но что сказать о Лизе? Как выразить ужас ее, когда раздались эти трагические, мрачные аккорды, похожие на тяжкие шаги? Казалось, в этой музыке вдруг воплотились все её предчувствия, весь мистический страх её перед тайнами жизни, весь фатализм её миросозерцания…
– Как жутко! – прошептала она, оборачивая к Тобольцеву огромные глаза с разлившимися зрачками. – Как будто кто-то идет… Слышишь?
– Судьба, – тонко улыбнулся ей Тобольцев. – Неотвратимый фатум, который стережет каждого из нас…
Мрачный аккорд упал опять в басу… Другой… третий… Лиза вздрогнула и поникла головой. Казалось, она слышала трепет этих черных крыльев проходившей мимо судьбы.
Акт кончился. В низком реверансе, под гул аплодисментов, Катерина Федоровна склонилась перед шифрами и лентами, окружавшими ее. Это был полный триумф.
– Ты – великая артистка, Катя!.. Как жаль, что маменька не слышала тебя нынче!.. Словами всего этого не передашь…
Капитон совсем притих при виде этого великолепия, этих чопорных начальниц с бриллиантовыми шифрами, этих попечителей и сановников со звездами.
А это кто? А это кто такая?
А та небрежно отвечала:
– Граф И***… А это графиня Р ***… Любимица двора…
– Какого двора? – глуповато спросил Николай.
– Да нашего государя… Они все – фрейлины…
– Ска-жи-те!.. – И братцы, вдруг оробев, с удивлением глядели, как независимо говорила с этими дамами Катерина Федоровна и как весело рассмеялась она на шутку какого-то старика с орденом на шее и с голубой андреевской лентой через плечо… и как она ударила его веером по руке с неожиданным кокетством. – Ну-ну!.. – шептал Николай. А Капитон только многозначительно мычал в ответ.
Торжество окончилось в полночь. Анна Порфирьевна ещё накануне выразила желание, чтобы потом состоялся ужин на её половине.
– А мама моя как же? Одна на всю ночь останется? – спросила Катерина Федоровна. – Нет, уж лучше пусть ко мне все на чашку чая приедут! – Так и было решено.
Когда разъехались сановные гости, начальница крепко обняла взволнованную Катерину Федоровну и прижалась к её щеке душистым лицом.
– Я благодарю вас не только как начальница должна благодарить несравненную учительницу, но как пианистка… И как женщина, – сказала графиня. И вдруг красиво улыбнулась: – Представьте мне вашего жениха…
Тобольцев поцеловал тонкую руку, и графиня сразу почувствовала себя не начальницей, а просто молодой женщиной под ласковым взглядом этих дерзких глаз. Она покраснела.
– Вы отнимаете у нас неоцененное сокровище, – сказала она, нервно теребя веер и избегая глядеть в лицо Тобольцева.
– Какая интересная женщина! – задумчиво сказал Тобольцев невесте, когда графиня скрылась. – Какая у неё красивая улыбка!.. Что она… давно овдовела?
Соня с удивлением глядела начальнице вслед. Эти слова Тобольцева словно новый мир перед ней открывали. Она впервые заглядывала в жадную душу мужчины.
