Ладошки тщетно пытались пригладить сбитые в колтуны, пряди длинных волос. Кое-как удалось заплести тугую, неровную, как пеньковая веревка, косу. С трудом отыскав чулки и туфли, влажными от волнения руками она натянула их на ноги. Едва переведя дух, с трясущимися коленями Глафира Сергеевна, словно воровка, выскользнула из злополучной барской бани.
Кроме короткой дороги, которая шла прямиком от «обители барского греха» до фамильных господских домов, мимо берега пруда через небольшой сад, была и более длинная дорога в обход. Она пролегла через березовую рощицу. Глаша решила пойти по ней: обычно эта дорога была малолюдна. Солнце стояло высоко, щедро затопляя светом полуденную рощу. На траве и листьях блестели прозрачные, словно стеклянные, росинки. Густая листва дышала утренней свежестью. Сквозь мягкую, высокую траву проглядывали черные точки куриной слепоты, голубые головки колокольчиков, белые лепестки ромашек и малиновые звездочки полевых гвоздик. Глаше было не до любования всеми красотами утреннего леса. Даже лесные пташки, поющие переливчатыми голосами и садящиеся на дорожку перед ногами девушки, не могли отвлечь от мрачных предчувствий.
Глаша подошла к дому, в котором находилась ее комната и увидела, что вся прислуга во дворе суетиться больше обычного. Как это часто происходит, она получила именно то, чего боялась.
По отдаленным звукам усадебной суеты, по оживленным голосам дворовых, стало понятно, что этим ранним утром, когда она не ночевала в своей девичьей комнате, приехала барыня, мать Владимира. Сколько же всего произошло, пока та гостила у своей подруги. Глаше показалось, что за это время пролетела целая жизнь.
Нагостившись досыта у давней приятельницы, деятельная мамаша вернулась домой, дабы проверить родного сыночка и все дела, что идут в доме: все ли было хорошо во время ее отсутствия, не провинился ли, часом кто? Все это время барыня не забывала и о Глаше, думая о том: чем занималась эта, по ее мнению, кокетка во время долгого отсутствия тетушки? И хранит ли, она бдительно свою добродетель и целомудрие?
Будучи самолюбивой и властной женщиной, Анна Федоровна, рано оставшись вдовой, как это часто бывает, посвятила себя всю воспитанию ненаглядного сыночка Вольдемара. Материнская слепая любовь настолько идеализировала свое чадо, что мать совсем не считала нужным видеть его недостатки, а тем паче пороки. По ее мнению, все женщины априори не стоили и мизинца ее ненаглядного Владимира. Все были страшными и коварными хищницами, мечтавшими завлечь сына в свои хитросплетенные сети. Ей было неведомо, что обожаемый сын сам был страшным и вечно голодным хищником, который развратил и загубил много неискушенных женских душ. Разве какая-нибудь милая женщина, оказавшись в поле его зрения, могла уйти из его цепких лап? Вот, и бедная Глафира Сергеевна стала заложницей его ненасытной и изощренной похоти.
Как мы упоминали ранее, мать Вольдемара, видя красоту Глаши, невзлюбила племянницу и терпела ее в своем доме лишь потому, что за нее попросили родственники. Она намеревалась в будущем найти ей какого-нибудь подходящего, по ее мнению, жениха и сбагрить сиротку подальше из поместья, дабы она не смущала своей красотой ее любимого сыночка. Она и не догадывалась о том, что сыночек уже с успехом воспользовался красотой и невинностью несчастной девушки.
Приехав рано утром, она как всегда, подробно расспросила у своей главной горничной Петровны, женщины немолодой, пронырливой и хитрой, о том, как шли дела в поместье во время ее отсутствия. Петровна, любившая посплетничать, пользовалась большим доверием у своей госпожи. Она, как обычно, рассказала ей о том, как и кто, себя вел, кто из работников плохо работал, и кого должно наказать за леность и нерадение. Про Глашу Петровна пока молчала, так как боялась, как бы потом ей не влетело за донос от самого Владимира Ивановича. Но, в душе она горела от нетерпения: выложить всю правду о грехопадении молодой приезжей барыньки.
– Петровна, голубушка, ты, мне про всех, вроде, рассказала. А, что же, ты, молчишь про родственницу мою, институтку, сироту бедную? – сузив глаза, спросила барыня.
Петровна, притворно потупив долу хитрые маленькие глазки и закусив нижнюю губу, стояла и молчала, выжидательно.
– Ну, говори же, было чего? – строго молвила барыня.
– Было, кажись, матушка. Помилуйте меня, Анна Федоровна, а только я вам не могу ничего сказывать. Боюсь, гнева сынка вашего, – лепетала горничная.
– Ну вот, еще глупости, говори, я тебе сказала!
– Люди судачат, что навязалась-таки змеюка на шею нашему ненаглядному Владимиру Ивановичу.
– Докладай, что знаешь, баловался ли он с ней?
– Да… Было дело. И ночи у нее коротал. Я слыхала все. И на купальне она голышом перед ним хаживала. Ох, прости господи, и грешницей-то какой, «святоша» наша оказалась! А потом в баню к нему ходить повадилась! Вот вам и институт блахородных девиц!
– Даже так?! – глаза Анны Федоровны метали громы и молнии.
– Повадилась! Чтоб мне провалиться на этом месте! И Игнат приказчик с ними. Сама вчерась видала, как эта «тихоня» расфуфырилась, понадела на себя оборок, да лент красных, титьки свои бесстыжие повыкатила и побёгла прямиком к бане. А там ее, видать, ужо поджидали. Вот, вам крест, барыня – не вру!
– Ах, она мерзавка, – злобно прошептала барыня. – Ладно, что взять с Владимира? – Он мужчина, его дело – молодое, а ей, потаскухе, я покажу. Небо с овчинку покажется.
– Так знамо дело: он мужчина. Какой с него спрос? Это ведь, как в народе говорят: «сучка не захочет – кобель не вскочит»… Ну это я так… По старинке… Просто, оно как? Ежели бы кто из деревенских наших, так я бы, можа, и смолчала. Что с дур возьмешь? А эта-то ведь из блахородных. И туда же, – с видом обличителя нравственных пороков, закатив глаза и цокая языком, Петровна качала головой, повязанной черным монашеским платком.
– Да уж, голубушка, вот это ты новость мне поведала. И что же теперь делать? Надо постараться, избавиться от Глашки побыстрее. Была бы она крепостная, я бы высекла ее розгами с удовольствием, да по заду голому, бесстыжему: живого места бы не оставила! А так… я придумаю, что с ней сотворить и какое наказание назначить. Ты, пока молчи, виду не подавай. Да загрузи ее работой, хватит ей, лентяйке и дармоедке прохлаждаться.
Петровна поцеловала у барыни ручку и вышла, вполне удовлетворенная этим разговором и своим хитроумным доносом.
Глаше повезло только в одном: когда она подходила к дому, барыня находилась на дворе другого господского дома и на террасе пила чай с Владимиром. До слуха Глаши доносились громкие, оживленные голоса и смех матери и сына. Глаша шла по двору, опустив голову, и стараясь ни на кого не смотреть. Хотелось поскорее добраться до крыльца так, чтобы ее никто не увидел. Эти последние шаги давались с большим трудом, как и все старания: сделать спокойное и независимое лицо. Недалеко от крыльца она увидела двух работниц: они косо смотрели на нее и шушукались меж собой.
«Господи, как стыдно, – лихорадочно думала Глаша. – Еще платье это с оборками, так нелепо. И волосы толком нечесаны. Господи, спаси и сохрани меня, грешную! Зачем они так смотрят?»
