Глаша недолго пробыла у Николая Фомича. Она почти не притронулась к угощениям. Ей был не приятен ни этот пожилой джентльмен, ни этот никчемный разговор, в течение которого старик задавал ей разные вопросы о детстве, учебе, образовании. Он все время кивал головой с глупой, подобострастной улыбкой, произнося одни и те же слова: «Так-с, так-с. Я вас понимаю». А сам то и дело останавливал взгляд своих бесцветных круглых глазок на Глашиной пышной груди; терял нить разговора, а потом, словно спохватившись, начинал неестественно хихикать; его морщинистая холодная ладонь тянулась к Глашиным рукам. Ему даже удалось снова неловко поцеловать ее ручку. Этот холодный мокрый поцелуй, сорванный украдкой, сначала оконфузил старика, а потом привел в крайнюю степень восторга.
Наконец, Глаше наскучило сидеть у этого странного пожилого господина, и она решила вежливо откланяться и распрощаться с ним. Ей показалось, она полностью выполнила поручение своей немногословной тетки и, кроме того, и так уже слишком засиделась в имении Звонаревых.
– Николай Фомич, мне пора ехать, – сказала, поднимаясь из-за стола, Глаша.
– Что так скоро, может еще посидите? Вы же совсем ничего не поели-с, – спросил Николай Фомич. В голосе звучало неподдельное разочарование.
– Нет, нет, мне уже пора.
Они распрощались. Глаша села в дорожный тарантас и поехала домой, в имение Махневых. А старик остался у себя в самом хорошем расположении духа. Внешний вид Глафиры произвел такое сильное впечатление, что от умиления, он не знал, чем теперь заняться. Старик принялся что-то напевать себе под нос и нервно ходить по комнате. Временами он останавливался, хлопал себя по лбу, глупая блаженная улыбка наплывала на круглое лицо.
«А ведь, Анна Федоровна права! Еще раз убеждаюсь: какая она умная женщина! И чего мне одному-то свой век коротать? Ведь, с такой-то женой – намного лучше и веселее будет. Ах, как она хороша, эта Глашенька! Какая же красавица!» – рассуждал Николай Фомич. – «Конечно же, я женюсь на ней. Не дурак же я, чтобы от такого счастия отказаться… Сегодня же пошлю нарочного к Анне Федоровне сообщить, что я согласен. Надо же будет еще раз встретиться и обсудить, когда мне к ним свататься ехать».
Прошел целый час, а Николай Фомич все ходил из угла в угол, яростно жестикулируя, и разговаривал сам с собой.
«А ведь мне надо и костюм подходящий подыскать… Может, новый пошить? Портной жид уж больно дорого берет, да и ткани, сколько на пошив пойдет. А вот старый-то мой фрак, казовый
[63]
. вроде, еще годный был. Надобно достать и почистить. Я его последний-то раз надевал, дай бог памяти, когда мы с Акулиной Михайловной, царство ей небесное, были на бал в Дворянское Собрание, аккурат на Рождество приглашены. Эх, как вспомню, что за чудные времена-то были… А что? Он, наверное, еще неплохо сохранился. Скажу сейчас же Захару из шкапа его достать. А для начала, наверное, сегодня же прикажу баньку истопить и попарюсь хорошенечко. Я же, как-никак, теперь – жених! Не гоже, чумичкой к алтарю-то идтить», – рассуждал взволнованный Николай Фомич, – «я же, дай бог памяти, в последний-то раз в бане еще в начале лета мылся…»
А тем временем, в поместье Махневых между матерью и сыном состоялся следующий разговор.
– Maman, а позвольте вас спросить: вы, куда это Глафиру Сергеевну сегодня в тарантасе отправили? Могу я узнать: за какой надобностью?
– Ну, Вольдемар, коли тебе так уж любопытно, я, пожалуй, скажу. Ты знаешь, я давно думаю о том, за кого бы выдать замуж нашу бедную сироту. Не вечно же ей жить у нас в приживалках.
– А отчего бы и не жить? Кому она мешает? Кусок хлеба ей всегда у нас найдется.
– Перестань, говорить глупости, Владимир. Ну, ты честное слово, как дите неразумное рассуждаешь. Девушке надобно замуж выходить и семью свою заводить, – и немного помолчав, она добавила, – я уже подыскала ей достойного жениха.
– И кого же, позвольте-с узнать? – усмешка скривила его тонкие губы.
– Звонарева Николая Фомича, – с достоинством отвечала мать.
– Кого, кого?! – спросил Владимир, серые глаза смотрели на мать с огромным удивлением.
– Ты не ослышался, Николая Фомича.
– Маменька, что с вами? Вы случайно не больны? Не лишились ли вы рассудка? Звонарев ведь уже давно старик, а Глаша молода. Да я знаю, что и не богат он вовсе. Какая же это партия для вашей племянницы?
– Ну и что, что не молод он, зато знатного рода, шестой книги дворянской.
– И что же этот старик делать-то с ней будет? – спросил, сначала слегка улыбаясь, Владимир. А потом он и вовсе упал на спинку дивана и захохотал во все горло.
Смеялся он долго и искренне так, что у него выступили на глазах слезы.
– Да, уж, матушка… Ну и позабавили вы, меня. Вот, потеха-то будет на свадебку эту посмотреть. А не боитесь, что Глашка от такого мужа в бега подастся? – проговорил он, утирая слезы.
– По Глашке твоей давно уже розги плачут, – злобно прошептала мать. – Думаешь, я не знаю, что ты с ней тоже таскался? Или чаешь, что ее позор теперь кто-то другой, кроме Звонарева прикроет?
– Да, полно вам, маменька, злиться… Делайте, что хотите. Некогда мне – дела-с.
Владимир бодро сбежал со ступенек террасы, простучав каблуками щегольских опойковых сапог, и велел запрягать лошадь. Привычными движениями руки проверяли упряжь, деловито готовясь к предстоящей поездке, но с лица не сходила странная, блуждающая улыбка. Стараясь напустить обычную серьезность, он хмурился, сдвигал брови: но это плохо получалось. Против его воли начинала подергиваться верхняя губа, дрожал подбородок – Владимир фыркал и зажимал рот, давясь от наступающего внезапного смеха, и наконец, не стесняясь, он принимался громко и задорно хохотать, падая на скамейку. Руки судорожно держались за живот.
«Смешно, ему! Умник нашелся – советы мне давать! Как велю – так и будут все крутиться! Пока я еще тут хозяйка! Дай волю – он бы гарем здесь завел, навроде султана турецкого. И в кого он до баб такой падкий уродился? Ферлакур!
[64]
» – думала про себя Анна Федоровна.
Вернувшись от Звонарева, Глаша тихонько, пока ее не видела Петровна, ушла прогуляться по саду. У Махневых был фруктовый сад, всего около двенадцати десятин земли. В нем прекрасно плодоносили некоторые сорта яблок, слив и груш. Особенно были хороши и душисты антоновка, белый и полосатый налив, апорт, боровинка и анис. Сад к этому времени стал полон созревших розовых, ярко-красных и желтых плодов, подернутых белым восковым налетом. Тяжелые гирлянды веток с потемневшими листьями склонялись до земли, влажный свежий воздух, густо напоенный душистыми яблочными ароматами, стелился над верхушками деревьев.
