– Таня, ну что ты… Опять обиделась. Я не для того рассказала. Я и сама только однажды его и пробовала. Это мы с тобой и сами сможем сделать: сливки заморозить с сахаром – получится эта вкуснотища. Вспомнила мороженое, и родители сразу вспомнились, – легкая грусть накрыла веселые глаза. Она нарочно раскрыла их широко и отвела в сторону, силясь не заплакать. Но предательские слезы закапали по щекам. Глаша упала на подушку, послышалось тихое всхлипывание.
– Сливок она захотела! Вот, размечталась о хорошей жизни, а сама мокроту развела, ну, будет тебе… не плачь, – уговаривала Татьяна. – Бог с ним, с морожным и пирожным. Живы будем – испробуем все. Вон, ироды махневские не плачут. Все, что хотят, то и лопают. Ни в чем отказа не знают. А тебя сиротку несчастную сбагрили этому скупердяю. Поесть лишний раз и то не дает. У скупого, что больше денег, то больше горя.
– Знаешь, Танечка, а в институте мне тоже часто хотелось кушать. Вернее, я постоянно хотела там есть. Вся еда была жутко невкусной. А хлеб кислый, не пропеченный. Мы с девочками все время ходили голодные. Даже мел ели.
Нас за то наша классная дама Аполлинария Карловна наказывала: без передников у доски ставила.
– Мел ели? Вот это да…
– Да, знаешь, как голодно было. А когда началась Восточная война, так нам совсем эконом мало еды стал давать. Иногда даже вместо утренних булочек, кусочек хлеба давали.
– Бедная ты, моя сиротка. Тяжко тебе пришлось, – Таня обняла свою подругу. Прошло несколько минут, каждая думала о своем.
– Таня, а что про Махневых слышно? Ты не встречала никого из поместья?
– Встречала…
– Кого?
– Маланью на рынке.
– Малашу?!
– А чего, ты обрадовалась? Аж, слезы высохли. Думаешь, что скучает по тебе тетка или Володя твой ненаглядный?
– Ты расспросила Малашу о том, как они там поживают?
– Поживают… Не последнее проживают. Лучше всех живут – не тужат. Лихо деньги нажить – а с деньгами можно и дураками жить.
– Ну, не томи. Он также с бабами в бане все ночи проводит?
– А вот тут не угадала, ты.
– Как, так?
– А так. Он полюбовницам отставку дал.
– Да? – глаза Глафиры загорелись от внезапной надежды.
– Хоть ты, Глашенька, и барской крови, а глупая, как и другие бабы. Чего в Володечке твоем, доброго-то есть? Токмо ему и слава, что хрен велик, – с усмешкой проговорила Таня. – Чай, надежда в сердечко закралась, что скучает он по тебе, раз прогнал всех? А вот и не скучает. Не знаю, чего там, у твого кузена на уме, потому как ум беса праведным людям познать не дано. А оно нам и не надобно. А только Малаша сказывала, что к нему в гости иностранец приехал – парень молодой. Красивый ликом, что твоя кукла. То ли турок, то ли грек, то ли итальяшка. Сие – неведомо…
– И что?
– А ничего… Все дивятся: он с этим турком день и ночь вместе. По театрам его таскает, на ярманки возит, одевает, наряжает, охоту на зайцев и лис устраивает.
– Так, что тут такого? Верно – это его товарищ, какой. Может, учились вместе?
– Не все так просто…
– А чего же еще?
– Сдается мне: здесь что-то другое. Малаша сказывала, а ей Лушка поведала, а той каналье передал Игнат: барин, мол, дает всем полюбовницам деревенским временную отставку. Устал, говорит, он с вами греховодничать. Мудя, мол, отдых требуют, поистерлись шибко. А вы без него не скучайте – ждите, когда позовет. И чтобы блюли себя, как подобает. Узнаю если, что кувыркались с кем – вмиг со свету сживу. Вот, ненасытная Лушка и жаловалась, что время идет, а барин все никак не отдохнул…
– А может, и правда – надоело ему греховодничать? Решил за ум взяться. Возможно, маменька его образумила?
– Ты сама-то веришь этому? Скорее земля разверзнется, чем барин наш развратничать перестанет. То – ему пятерых баб за ночь мало, а то – вдруг завязал шнурочек на одном месте. Не верю я в эту брехню.
– А зачем тогда он любовниц от себя устранил?
– Раз, своих устранил – значит на другое виды имеет. Ты думаешь, отчего он столько времени с парнем проводит?
– Так, он ведь мужеского пола. Не женщина ведь, переодетая?
– Не женщина, вроде. А помнишь, я тебе когда-то в лесу еще летом рассказывала о страшном грехе Содомском?
– Таня, ты думаешь, он с ним живет как муж с женой? – удивленно спросила Глаша.
– Угу… Как мы с тобой…
– Ну, ведь, мы же – другое дело. Мы ласкаемся от скуки. У нас же и фаллосов-то нет.
– Это ты – от скуки. А я тебя люблю. И мужчины мне теперь противны.
– Опять, ты, обиделась… Я все время не то говорю.
– Что говоришь, то и говоришь. Насильно милой не будешь. Хоть, одна ночь – да моя.
* * *
Как не странно – то, на что намекала Татьяна, то, для чего Владимир приобрел юного кастрата, то, что рисовало его извращенное воображение, наяву никак не происходило. Махнев проводил с Шафаком дни и ночи, присматривался, привыкал к необычному поведению этого экзотического смуглого юноши. Вечерами Шафак вслух читал стихи или пел на итальянском и турецком языках, иногда танцевал. Владимир наслаждался его грудным сопрано, привлекали и гибкие плавные линии стройного тела, когда Шафак полуобнаженный (на нем лишь были легкие, шелковые шаровары) танцевал перед ним. Этот восточный танец начинался, как правило, с плавных движений, после темп ускорялся, доводя гибкое, смуглое тело юноши почти до судорог. Шафак поражал барина своей экзальтированностью и бешеным темпераментом, который был виден в каждом движении тонких рук и ног. Глаза юноши темнели, как море в сильный шторм, влажные губы наливались и краснели, словно кораллы, дыхание становилось порывистым.
В ту ночь Владимир позвал Шафака в баню. Они остались вдвоем. Игнат, как и все любовницы, на время был отправлен в отставку. Даже верный сотоварищ не был допущен к подробной демонстрации приобретенного «турецкого чуда». Мари тоже давно покинула поместье Махневых. Он не хотел ни с кем делить своего прекрасного мальчика. Слишком он был дорог его сердцу, слишком волновалась его душа при виде голубых глаз и шелковых волос этого посланника других миров. Он настолько полюбил юношу, что не чувствовал привычного похотливого зова при виде смуглого полуобнаженного тела.
Ярко горели свечи, в печи потрескивал огонь. Владимир курил опиум и смотрел на танец Шафака. Внезапно танец прервался, скрестив ладони на худенькой груди, Шафак медленно опустился на колени. Голова упала на грудь, плечи задрожали, послышался жалобный детский плачь.
– Шафак, солнце мое. Ты плачешь? – удивленно спросил Владимир. – Что с тобой? Тебе плохо? Иди, ко мне.
Юноша подошел к кровати, упал на колени и зарыдал еще громче. Кальян был отставлен в сторону, Владимир встал на ноги, сильные руки подняли Шафака с полу и усадили на кровать.
