А некоторые, особенно дворовые крестьяне и вовсе не обрадовались «новым законам», считая, что «одна воля хлебом кормить не станет» и куда они, горемычные деваться должны от «отцов-кормильцев». Они так и оставались в полном распоряжении своих бывших господ.
Все, что происходило с Глафирой Сергеевной за эти долгие три года, мы не будем описывать. Это предмет отдельного повествования. Скажем только, что Глаша получила неожиданное известие о смерти своих родственников Махневых. Судебный исполнитель с величайшим трудом разыскал ее и вручил теткино письмо, написанное незадолго до смерти последней. Эта новость потрясла, видавшую виды Глафиру, как гром среди ясного неба. Дрожащими от волнения руками, она раскрыла пожелтевший листок бумаги.
В прыгающих, слабых, без нажима буквах, по витиеватым кавыкам, она узнала тетушкин почерк.
«Дорогая, Глашенька!
Пишу тебе это письмо, а у самой нет полной уверенности в том, что оно дойдет когда-нибудь до тебя, и ты сможешь прочитать мою последнюю исповедь. Глашенька, дни мои сочтены, но совесть и душа неспокойны перед лицом неминуемой смерти. Я знаю, что причинила тебе большой вред. Ты была сиротой несчастной, но в нашем доме вместо ласки обрела лишь злобу и ненависть. Всему виной – моя неуемная гордыня. В этом и каюсь я перед тобой! Не знаю, простишь ли, ты меня… В этом месте строчки расплылись.
Сообщаю тебе, что в августе 1859 года мы похоронили нашего Володеньку.
Он был убит зверской рукой неизвестного душегуба. В этом месте тоже стояла размытая клякса. Полиция подозревала в убийстве иностранца Шафака, тем более что последний пропал, как сквозь землю провалился. А вместе с ним и булатный кинжал из коллекции оружия. Куда подевался этот страшный бесенок никто так и не узнал. Полиция обыскала все леса и поля в нашем поместье и в соседних деревнях, а его и след простыл. Сколько ни шло следствие, а виновный так и не найден. Хотели даже на Игната вину за убийство возложить, но потом его отпустили за недостаточностью доказательств. Дело до сих пор не закрыто. Шафак объявлен в розыск.
Со смертью Володи для меня померк весь белый свет. Я плакала и горевала дни и ночи, молила господа об упокоении души моего грешного сына. Пару месяцев назад меня хватил удар. Доктор пришел к неутешительному выводу, обнаружив у меня еще несколько смертельных заболеваний. Я знаю, что мне недолго осталось, а потому пишу тебе это письмо. Хочу покаяться перед тобой и в том, что самолично лишила тебя хорошей партии. К тебе, Глашенька, сватался достойный, красивый и состоятельный господин – отставной майор Мельников Сергей Юрьевич. А я обманула его, сославшись на твою мнимую болезнь. Не знаю, что двигало тогда моими поступками? Какая корысть была в твоем несчастье? Знаю, что предстоит ответ мне перед господом держать на божьем суде за то, что искалечила жизнь бедной сироте. Где, ты теперь? Что, с тобой? Прости, меня Глашенька! Прости, как сможешь. Не то – не будет мне на том свете покоя.
Я оставляю тебе в наследство половину состояния, мои драгоценности и ценные бумаги. Нотариус при встрече передаст тебе мною завещанное.
Твоя тетя Анна Федоровна Махнева. 6 января 1862 года.»
Судебный исполнитель сообщил о том, что Анна Федоровна Махнева скончалась 5 февраля сего года, ровно через месяц после написания этого письма. Он сообщил ошеломленной Глаше, что большая часть имущества Махневых была распродана за долги, которые произвел Владимир Иванович еще при жизни. Оказалось, что пять деревень были заложены им у государства под внушительные кредиты. После смерти барыни многое пошло «с молотка». На продажу выставлены господские дома. В одном из домов в настоящее время проживает бывшая горничная Махневых, а ныне распорядительница и опекунша всего имения – Варвара Петровна Акиньшина (та самая Петровна). Она в настоящий момент и ведает «выкупом» оставшихся крестьян и распоряжается осиротевшим хозяйством.
– Глафира Сергеевна, к сожалению, от завещанного вам имущества осталась лишь малая часть. Вот, эта шкатулка с драгоценностями вашей тети. А также несколько тысяч ассигнациями. Мы еще произведем проверку и ревизию долгов Махневых. Возможно, там были некоторые нарушения со стороны госпожи Акиньшиной. В этом нам предстоит детально разобраться.
Глашины руки приняли увесистую серебряную шкатулку, инкрустированную резьбой и мелкими рубинами. Она открыла ее. Глазам предстало несколько жемчужных ожерелий, пять колец, пара брошек и золотой крестик, завернутый в бумагу. На этой бумаге было написано:
«Это крестильный крест Володи. Он никогда не носил его. Когда был ребенком, все время срывал его с шейки и терял на улице. Я хранила его в этой шкатулке. Береги его, Глашенька».
Руки поднесли крест к губам, она почувствовала соленый привкус. Глаша целовала заветный крестик и безутешно плакала.
Ровно через неделю дорожный экипаж привез ее в знакомые края. Стоял душистый май. Точно такой же звонкий май, какой был тогда, когда она впервые приехала к Махневым. Кажется, что ничего не изменилось, но между тем пролетела целая жизнь. Прежде чем пойти к поместью, Глафира решила посетить местную церковь и помолиться за упокой усопших. Она долго стояла у иконы Христа и Девы Марии и оплакивала души своих близких родственников. Яркий свет восковых свечей прыгал и дрожал от набегающих слез.
Выйдя из церкви, она шла по дорожке, взгляд наткнулся на плохоодетую, оборванную, сгорбленную нищенку, которая сидела у церковного забора и, вытянув правую руку, просила подаяние.
– Подайте, Христа ради, на пропитание, – заунывно клянчила женщина.
Глаше показалось, что она знает этот голос. Она подошла ближе, присмотрелась. Это была Лушка! Правда, это была далеко не та Лушка, которую когда-то знала Глаша. От прежней полноты, лоска, разухабистых движений не осталось и следа. Исчез румянец с Лушкиных щек, пропали веснушки, не горели огнем голубые хитрые глаза. Как могла измениться эта женщина за какие-то три года! Из-под серого шерстяного платка на Глашу глядели заплывшие, красноватые глаза, цвет лица казался землистым, щеки опали и покрылись сеточкой ранних морщин. Лушка вся сгорбилась и хромала на одну ногу, обмотанную грязной тряпицей. И к тому же от нее разило вином и застарелой мочой. Стараясь не смотреть в Лушкины глаза, Глаша наклонилась и подала ей милостыню. Ей не удалось ускользнуть от въедливого взгляда нищенки.
– Ба, Глафира Сергеевна, какими судьбами! Смотрите-ка, кто нас почтил своим вниманием, – и она ткнула в бок свою товарку – толстую молчаливую бабу, закутанную в зимний зипун, несмотря на почти летнюю жару. – Махневская сиротка пожаловала. Недотрога, барышня! Смотри-ка, как нарядилась… Видать, разбогатела. Надо же!
Она соскочила с насиженного места и, ковыляя и прихрамывая на одну ногу, поскакала вслед удаляющейся Глаше.
– Нет, ты постой, милочка. Постой! Ты в церкви, не за упокой ли братца и тетушки молилась? Если за них, то – зряшное это дело! – Лушка злорадно осклабилась, обнажив почти беззубый, несвежий рот. – Они оба в аду горят, а черти под их котлы дровенки не устают подкладывать. Добрая она… Дай, я тебе за доброту твою в рожу-то харкну!
