Все остальное Сервас видел сквозь пелену то ли тумана, то ли слез. Кареты «Скорой помощи». Полицейские машины с синими мигалками, разрывающими темноту ночи. Завывание сирен, треск полицейских раций. Крики, короткие команды, свист плюющихся пеной огнетушителей и пронзительный стон электропил майор слышал, как сквозь вату. На минивэны телевизионщиков с параболическими антеннами на крышах он внимания не обратил, а молодую журналистку, которая осмелилась сунуть ему микрофон под нос, отшил довольно грубо. Все, что происходило вокруг, казалось мороком, наваждением. Он дотащился до кафе, где суетились люди, похожие на растревоженный дымом пчелиный рой, и ему в голову пришла странная мысль: все эти люди не ведают, что безумны, но они безумны, ибо только безумцы могут испытывать желание жить в подобном мире и день за днем вести его к гибели. Сервас заказал кофе.
Интермедия 4
В могиле
Ее рассудок обратился в крик.
В стон.
Он усиливался, пожирая все остальные мысли.
Она беззвучно кричала от отчаяния, выплескивая ярость, страдание и одиночество… все, что месяц за месяцем лишало ее человеческой сущности.
А еще она умоляла.
Сжальтесь, сжальтесь, сжальтесь, сжальтесь… выпустите меня отсюда, умоляю вас… Она кричала, и молила, и плакала. Беззвучно, потому что произнести ничего не могла. Он заткнул ей рот кляпом, затянув концы тряпки на затылке, но не стал связывать руки за спиной, чтобы пленница не перетерла веревки о каменную стену. Он поступил куда изощренней — склеил ее ладони суперклеем от запястий до кончиков пальцев. От этой позы у нее очень скоро начались боли в суставах, а мышцы вокруг позвоночника свела контрактура, ведь она даже спала в этой неестественной позе. Несколько раз она пыталась освободить ладони, теряя сознание от боли, но ничего не вышло. Мучитель хотел быть уверен, что она не перегрызет себе вены на руках или ногах.
Она сидела на земляном полу, привалившись к стене, иногда ложилась на свой грязный матрас и большую часть дня дремала, свернувшись калачиком. Время от времени она с трудом поднималась, чтобы походить, но сделать удавалось всего несколько шагов. Она перестала сражаться. Одежды на ней больше не было, а поскольку кормил он ее раз в два дня, она ужасно исхудала, так что кости выступали из-под кожи, грозя прорвать ее. Палач больше не мыл ее, но вони собственного тела она не замечала, мучили только горечь во рту и гнойный привкус от образовавшегося на нижней челюсти абсцесса. Грязная голова немилосердно чесалась. Весила она от силы килограммов сорок и почти лишилась сил.
Он больше не забирал ее наверх, в столовую. Не стало ужинов под музыку, зато он перестал ее насиловать. Кому понравится спать с животным?
Она не понимала, почему до сих пор жива, ведь мучитель нашел ей замену. Однажды он устроил им встречу. Идти сама она не могла, так что ему пришлось тащить ее за собой вверх по лестнице. «Черт, как же ты воняешь!» — сказал он, морща нос. В кресле за столом, привязанная широким кожаным ремнем к спинке, сидела ее «сменщица». Они встретились глазами, и у «новенькой» был тот же взгляд, что у нее самой несколько месяцев — или лет? — назад. Сначала она ничего не сказала — не было сил, только покачала головой, но успела заметить ужас в глазах молодой женщины, одетой в ее платье, вымытой и надушенной. Перед тем как он снова запер ее в погребе, она каркнула: «Это мое платье!» — и больше новую жертву не видела. Время от времени сверху доносились звуки музыки, оповещая ее о происходящем. Интересно, в какой части дома палач держит свою добычу?
Очень долго она боялась сойти с ума и цеплялась за реальность, чтобы совладать с подступающим безумием. Теперь она сдалась. Сумасшествие подкарауливало ее, как хищник, загнавший дичь и уверенный, что та никуда не денется. Оно питалось ее страхом, ее отчаянием, лишая способности рассуждать здраво. Существовал один-единственный способ борьбы — думать о сорока прожитых годах, о том, чем была ее жизнь. Нет, не ее, другой женщины — с тем же именем, но ничуть на нее не похожей. У той женщины была замечательная, яркая, трагичная, но уж точно не скучная жизнь.
Думая о Юго, она испытывала горестное сожаление. Она гордилась своим мальчиком. Знала все о его вредных привычках, но гордилась, не ей было бросать камень в чужой огород. Сын, красавец и умница, был ее главным достижением. Где он теперь? В тюрьме или на воле? Тревога за Юго разрывала ей грудь, а воспоминания о том, как они играли в саду или на пляже, ходили ранним утром под парусом на озере, приглашали весной друзей на барбекю, причиняли невыносимую боль. Друзья восхищались их семьей, этого она не забыла. Перед глазами, одна за другой, вставали сцены обычного человеческого счастья: Матье с блаженной улыбкой на круглом щекастом лице подбрасывает вверх смеющегося пятилетнего Юго. Отец укладывает сына спать и читает ему «Робинзона Крузо», «Остров сокровищ» или «Войну пуговиц». Матье погиб в расцвете лет — разбился на машине, — оставив жену и сына одних. Иногда она ужасно на него за это злилась.
Она вспоминала дом на озере, террасу, где любила завтракать в хорошую погоду или сидеть с книгой на коленях, глядя на зеркало воды, в котором отражались росшие на другом берегу деревья. Тишину мирного уголка нарушали разве что крики детей в соседском саду, скрип уключин или шум подвесного мотора.
Потом она начинала думать о Мартене… Она часто о нем думала. Мартен, ее самая большая любовь и самая горькая неудача. Она не забыла, как они переглядывались на занятиях, как им не терпелось остаться вдвоем, как они спорили о Шопенгауэре, Ницше и Рембо. Она помнила, как он замыкался в себе, слушая музыку и тексты Боба Дилана, Джима Моррисона, Брюса Спрингстина или «Роллингов». Она называла его «старик» или «мой дорогой старик», хотя он был всего на год старше. Господи, как же она его любила… И полюбила еще больше, когда он дал ей прочесть свою рукопись. Мартен понимал людские сердца и души, он умел описывать мысли и чувства людей на бумаге. Мартен был немыслимо талантлив… Так она подумала, прочитав первые строчки рассказа «Яйцо». Она до сих пор помнила первую фразу: «Кончено, завершено, finito: если я завтра умру, в этой скучнейшей из всех написанных в мире историй не потребуется переставлять ни одну запятую». Она любила Мартена, она им восхищалась, но читала его новые вещи не первой — эта честь принадлежала Франсису, альтер эго Мартена, его брату. Ах, какую власть он имел над Мартеном… И над ней… Наркотики… Одного она тогда боялась — что Франсис расскажет Мартену о ее зависимости. Любимая женщина — наркоманка… Этот страх терзал ее все время, пока они с Мартеном были вместе. По большому счету, именно страх и стал главной причиной их разрыва. Она бросила человека, которого любила больше всего на свете, чтобы перестать бояться…
Она любила Мартена, она им восхищалась — и предала… Она лежала, скрючившись в темноте своей могилы, ни о чем не думала — просто не могла — и дрожала всем телом. Нахлынувшее отчаяние смыло из памяти солнечные картины счастья, тьма, холод и бездна надвинулись на нее, безумие вернулось, вцепившись острыми когтями в мозг. В подобные моменты она из последних сил цеплялась за одно-единственное видение, которому было под силу спасти ее от погружения в вечную тьму.
