Он погладил бородку, не сумев скрыть удивления. Светлый ежик волос блестел в свете свечей и люстры.
— Подобный лексикон тебе не идет, — снисходительно улыбнувшись, сказал он.
Она оскалилась и повторила, передразнив его высокомерный тон и легкую гнусавость:
— Подобный лексикон тебе не идет…
Его глаза блеснули гневом, но он справился с собой и улыбнулся.
— Гнусный ублюдок, сын шлюхи, жалкий импотент…
Он молча смотрел на нее.
— Твоя мать была шлюхой, я угадала?
— Попала в точку! — радостно рассмеялся он.
Она не дала себя сбить и ответила вызывающе-злым смешком.
— Что тебя так рассмешило?
— Твой крошечный член! Мне повезло — или не повезло? — в прошлый раз я успела заметить этот, с позволения сказать, «прибор».
Его взгляд потемнел, и она вздрогнула, зная, на что способен этот человек.
— Прекрати.
— Прекрати.
Он повернулся и прибавил звук, повернув ручку стоявшей на комоде мини-системы. Взлетели ввысь голоса скрипок, разнуздались духовые, загремели литавры. Она принялась дирижировать, мотая головой, улыбаясь и поглядывая на него из-под ресниц. У нее не было ни ножа, ни вилки — он заставлял ее есть руками, с картонной тарелки. Продолжая изображать впавшего в исступление дирижера, она схватила тарелку с супом, отшвырнула ее и запела — фальшиво, поперек мелодии. Суп выплеснулся на стену, оставив на обоях жирное пятно. Голос вернулся! Она заголосила еще громче.
— ДОВОЛЬНО!
Он убрал звук и посмотрел на нее. Жестко. Без улыбки.
— Тебе не стоило затевать со мной подобную игру.
В его голосе прозвучала неприкрытая угроза, и на короткое мгновение ею овладел ледяной ужас. Гнев хозяина усмирял ее, как хорошо выдрессированную собаку. Встряхнись… Ты на правильном пути… Впервые за все время она взяла над ним верх — и почувствовала опьянение успехом.
— Сдохни, говноед… — процедила она сквозь зубы.
Он ударил кулаком по столу.
— Хватит! Я ненавижу такой язык!
— Ха-ха-ха! Ты и впрямь жалкий маленький гаденыш, да, дружок? Не можешь возбудиться, как нормальный мужик… Слова «яйца», «хрен», «е…рь» у тебя не выговариваются… Держу пари — в детстве мамочка теребила тебе пиписку, когда купала. Нечего и удивляться проблемам с женщинами и бранными словами. Может, ты тайный гомик, мой миленький дружок?
Она видела, что вывела его из себя, и готова была сблевнуть, потому что никогда в жизни, даже в сильнейшем гневе, не употребляла подобных слов и не разговаривала таким вульгарным тоном.
— МЕРЗКАЯ ТВАРЬ, — проскрежетал он. — ГРЯЗНАЯ ДЕВКА. Ты мне заплатишь.
Он оттолкнул стул и встал. Она испугалась. По-настоящему. И запаниковала, увидев, что он держит в руке. Вилку… Она вжалась в кресло и перестала улыбаться. Он победит, если она сейчас «сдуется», позволит ему заметить свой страх.
Когда он подошел совсем близко, она хрипло откашлялась и плюнула в его сторону. В лицо не попала — сгусток слюны повис на рубашке. Он смотрел на нее пустыми глазами, даже не потрудившись стереть плевок, потом вдруг молниеносным движением схватил ее за лицо и сжал что было сил, больно давя на десны. Она отбивалась, мотая головой из стороны в сторону, попробовала отпихнуть его, оцарапать, но он не ослабил хватку. Внезапно ее пронзила острая, как удар тока, боль: он воткнул вилку ей в губы. Кровь потекла по подбородку, она попыталась закричать, и он тут же нанес второй удар, попав в верхнюю десну между зубами. Кровь брызнула струей, она зарыдала, зашлась в крике, завопила, как помешанная, а он все бил и бил, втыкая вилку в щеки, губы, язык…
Безумие прекратилось так же внезапно, как началось.
Сердце бешено колотилось у нее в груди, рот и подбородок горели, кровь текла ручьем. Она испытывала невыносимую боль, но, зная, что он за ней наблюдает, пыталась восстановить дыхание и успокоить сердцебиение. В конце концов он вернулся на свое место, явно удовлетворенный зрелищем поверженного врага.
— Педик, говнюк, вонючка, мер…
Он застыл, не дойдя до стула, а она продолжила, собрав последние силы и постаравшись забыть о боли.
— Ой-ой-ой! — каркнула она. — Ну что за… смешной человечек! Заурядный… обычный, бесцветный, жалкий… Так вот он каков, Юлиан Гиртман?..
Он обернулся, и она увидела на его губах улыбку.
— Думаешь, я не понял, что ты пыталась сделать? Думаешь, я не знаю, к чему ты меня подталкиваешь? Так ты от меня не сбежишь. У нас с тобой впереди долгие месяцы, нет — годы… совместной жизни…
При этих словах она дрогнула, но попыталась скрыть свою слабость от мучителя. Взбила волосы, презрительно фыркнула и зло расхохоталась, глядя на него с насмешкой и вызовом, потом ухватила обеими руками вырез платья, дернула и разорвала его, обнажив грудь.
— Тебе правда хочется проводить вечера с такой вульгарной и противной девкой, как я? Месяцы, годы подряд? Наверняка ведь можешь найти другую, попокладистей. Новенькую… Со мной у тебя больше не выйдет, красавчик. Ты больше никогда меня не поимеешь, как раньше. Никогда…
Она резким движением смахнула со стола пластиковый стаканчик с вином и указала пальцем на его ширинку.
— Доставай. Покажи мне его… Спорим, он вялый и скукоженный? У тебя встает, только когда я сплю, так?.. Это не кажется тебе… подозрительным? Боишься меня, малыш? Докажи, что ты мужчина; давай, достань свою штучку, покажи мне эту макаронину… Нет? Не можешь, я права? Такими теперь будут наши вечера, дорогуша… Привыкай.
Она видела, как сильно он разозлился. Пусть все кончится побыстрее… Нет, такого удовольствия он ей не доставит. Сначала заставит заплатить. Она приготовилась страдать, стала думать обо всем плохом, что сделала в жизни, об ошибках, которые могла бы исправить, и о людях, с которыми хотела бы проститься… О сыне, о друзьях, о том, с кем скоро воссоединится, и о другом, которого так любила и все-таки предала… Она беззвучно плакала, мысленно произнося слова любви, глядя, как он молча приближается.
Она знала, что на сей раз все получится…
Среда
30
Откровения
Было 5.30 утра, новый день уже занимался, когда Дрисса Канте начал пылесосить кабинет 2.84. Никто не хочет чистить ковры и смахивать пыль со столов и компьютеров, не об этом мечтают детишки в Африке и Европе, но Дрисса, к его собственному удивлению, сначала привык к этой работе, а потом даже полюбил ее.
Да, у их команды плотный график, да, приходится вставать, когда другие люди еще спят в теплых постелях, и выходить из дома в ледяную ночь на рассвете, но Дриссе нравилась рутинная простота профессии уборщика. Он всегда умел отвлекаться мыслями от того, что делал: вспоминал родину или размышлял над прочитанным. В противоположность большинству «коллег по цеху», читавших только бесплатные газеты, Канте тратил деньги на ежедневную прессу и прочитывал от корки до корки в автобусе, когда они переезжали из одного здания в другое. Он наслаждался тем фактом, что ни один служащий из тех, с кем он встречался по утрам — некоторые здоровались с ним подчеркнуто вежливо, чтобы компенсировать несправедливость судьбы (он ведь родился в Африке и работал уборщиком!), — даже не подозревал, как долго он учился и какое хорошее образование получил. Новый мир, частью которого стал Канте, был так не похож на прежний, был так далек от него, что малийцу иногда казалось, будто он стал кем-то другим. Дрисса знал, что миллионы соотечественников хотели бы оказаться на его месте, но иногда его душа ужасно тосковала по бескрайним просторам Африки, душным летним ночам в родной деревне и закатам над рекой Нигер.
