Девушка сверлила сыщиков злыми зелеными глазами, пытаясь понять, не блефуют ли они.
— Звони куратору, кому сказано! — Сервас решил надавить.
Она сдалась.
— Что вам нужно?
— Задать несколько вопросов.
— Каких еще вопросов?
— А вот каких: Поль Лаказ — твой клиент?
— Что-о-о?
— Поль Ла…
— Цыпленочек, я знаю, кто такой Поль Лаказ. Вы что, издеваетесь? Думаете, такой, как он, стал бы рисковать, заправляясь у меня? Вы совсем охренели?
— Кто у тебя покупает? Студенты?
— Не только. Шантрапа из Марсака, элегантные богачки с уродливыми рожами, даже рабочие: в наше время кокаин демократизировался — как гольф.
— Ты небось хорошо успеваешь по социологии, да? — съязвил Эсперандье.
Она даже взглядом его не удостоила.
— Как у тебя все устроено? — спросил майор. — Где ты держишь товар?
Она объяснила, что ей помогает «кормилица», так полицейские называют человека, который соглашается брать на хранение товар. Как правило, на такой риск идут нарики в обмен на несколько доз. «Кормилица» Хайзенберга наркоманкой не была: восьмидесятитрехлетняя дама жила одна в собственном доме, и дилерша раз в неделю забегала к ней поболтать.
— У тебя есть список клиентов? — продолжил допрос Сервас.
— Что? — Она вытаращила глаза от изумления. — Нет, конечно!
— Знаешь Марсакский лицей?
Она взглянула на него с подозрением.
— Ну-у…
— Среди твоих клиентов есть лицеисты?
Она кивнула, и Сервас угадал вызов в ее взгляде.
— Угу.
— Что? Не слышу…
— Не только лицеисты…
Мартен ощутил холодок возбуждения.
— Преподаватель? С какого факультета?
Она даже не пыталась скрыть торжествующую улыбку.
— Вот именно, преподаватель. Из Марсака. Из лицея для избранных. Не ожидали?
Сервас смотрел ей в глаза, прикидывая, не блефует ли она.
— Имя! — потребовал он.
— Ну уж нет. Я не стукачка!
— Да что ты! А как же договор с наркоотделом?
— Это совсем другое! — оскорбилась дилерша.
— Знаешь Юго Бохановски?
Она кивнула.
— Давида Жембо?
Тот же ответ.
— Назови имя преподавателя. — Мартен гнул свою линию.
— Не могу, дружок.
— Все, с меня довольно… Ты отнимаешь у меня время… В наркоотделе на тебя есть дело — толстое, как том Талмуда. На сей раз судья не будет таким снисходительным: стоит нам позвонить — и он тебя упечет на… в общем, не на один день.
— Ладно, будьте вы прокляты! Ван Акер.
— Что ты сказала?
— Франсис ван Акер. Так его зовут. Уж не знаю, что он преподает в лицее. Тип с бородкой, воображает, что он — пуп земли.
Сервас молча смотрел на девушку. Франсис… Как ему раньше не пришло в голову?
Их четверо в машине. Они едут очень быстро. Слишком быстро. Ночь. Дорога петляет по лесу, стекла опущены. Ветер ерошит им волосы. Марианна сидит рядом с ним на заднем сиденье, он вдыхает клубничный аромат ее шампуня. Фредди Меркьюри спрашивает, кто хочет жить вечно, а Стинг интересуется, любят ли русские детей. За рулем Франсис.
Четвертый — это наверняка Джимми, а может, Луи, Сервас уже не помнит. Они с Франсисом болтают ни о чем, смеются, переругиваются. Они пьют пиво, они выглядят радостными, бессмертными и хмельными. Франсис слишком разогнался. Как всегда. Но на сей раз они взяли его машину. В свободной руке, как по волшебству, появляется косячок; он протягивает его Джимми, и тот, глупо хихикнув, затягивается дымом. Сервас чувствует, как напряжена Марианна. На ней митенки со стразами — она не надевает их только летом, — теплые пальцы переплетаются с пальцами Мартена, их руки подобны звеньям цепи, которую никто не сможет разорвать. Сервас наслаждается этими мгновениями счастья, сидя в полумраке салона на заднем сиденье: они — он и она — единое целое, и неважно, что Франсис так гонит, а в машине холодно. Свет фар выхватывает из темноты стволы деревьев, лента дороги стремительно разматывается, в салоне пахнет травой и ароматами ночи. Из радиоприемника несется голос Питера Гэбриела, он заливается соловьем о Кувалде. Внезапно Марианна прижимается губами к уху Серваса и шепчет:
— Если нам суждено умереть сегодня вечером, хочу, чтобы ты знал: никогда прежде я не была так счастлива.
Он чувствует то же самое и думает, что их сердца бьются в унисон и что такого счастья, как в эти дни, наполненные любовью Марианны, чувством дружбы, беззаботностью и благословенным ощущением молодости, ему больше испытать не доведется. Потом он случайно ловит в зеркале взгляд Франсиса. Дымок от косячка скручивается в тонкий жгут у него перед глазами. В глазах Франсиса — зависть, ревность и неприкрытая ненависть. Мгновение спустя он подмигивает, улыбается, и Мартену кажется, что ему все почудилось.
Сервас заглушил двигатель в центре города. Всю вторую половину дня сыщик размышлял. Он никак не мог абстрагироваться от того, что сказала о Франсисе Марианна. Она утверждает, что бог не наделил их друга никакими талантами и что он всегда завидовал дару Серваса. Мартен как наяву увидел их тогдашнего преподавателя литературы: этот элегантный седовласый человек всегда носил рубашки в тонкую полоску, шелковые шейные платки и шелковый носовой платок в кармашке пиджака. Они с Сервасом часто и подолгу разговаривали после занятий и даже на переменах, а Франсис зубоскалил и утверждал, что старый профессор ищет общества Мартена вовсе не из-за интеллектуального родства душ.
Мартену ни разу не пришла в голову мысль, что ван Акером движет зависть: Франсис всегда находился в центре внимания окружающих, у него был свой узкий круг почитателей, так что завидовать, по логике вещей, должен был Мартен.
Слова Марианны звучали у него в мозгу: «Твой лучший друг, альтер эго, брат… он хотел одного — отнять у тебя то, чем ты больше всего дорожил…» Да, Сервас ненавидел Франсиса за то, что тот отбил у него любимую женщину, но все равно считал их дружбу… священной. Видимо, ван Акер чувствовал то же самое, иначе не сказал бы пять дней назад: «Ты был моим старшим братом, моим Симором… В тот день, когда ты пошел работать в полицию, мой брат покончил с собой — так я это ощутил». Что это, ложь? Неужто Франсис ван Акер и впрямь так завидовал тем, кто талантливее, одареннее или красивее его, что жаждал отомстить? Возможно ли, что его саркастический ум скрывал глубинный комплекс неполноценности? Что он манипулировал Марианной и соблазнил ее только ради того, чтобы потрафить своему чувству ущербности, зная, как она уязвима? Гипотеза слишком абсурдна, чтобы рассматривать ее всерьез.
