Когда Римма, загадочно блестя испанскими глазами, начинала где-то зависать после работы и по выходным, Неустроев шел в рюмочную «Вино. Пиво. Воды» под народным названием Мордобойка. Там он беседовал о политике с очень милыми поначалу товарищами. Впоследствии не мог вспомнить, из-за чего завязалась драка.
– Так из-за чего? – допытывалась потом Римма, с сострадательной улыбкой прикладывая к его подглазью салфетку с бодягой.
– Я сказал, что в отличие от капстран в Советском Союзе конкуренции нет. Вместо нее у нас здоровая альтернатива – социалистическое соревнование, – с благодарной готовностью отвечал Дмитрий Филиппович.
– Кто-то не согласился?
– Да вроде все согласились, – растерянно разводил он руками.
Кто бы, действительно, возразил? Ни один из завсегдатаев рюмочной «там» не был, не бродил по неоновым джунглям, манящим прожигателей жизни презренным блеском, а все равно сумел бы двумя-тремя международными жестами объяснить, к примеру, глупым янки, как недостойно живут они в мире дикого капитала. Зажали индейцев в резервациях, гнобят бедолаг негритосов…
Препровождая артиста к дому, милиционер Гоша Червонец шепотом выкладывал ему собственную версию баталий Мордобойки: «Спиртизм это! Спиртизм от спирта! Надрызгались и вызвали военных духов!» Дмитрий Филиппович не отрицал: похоже, в воспаленном воздухе заведения действительно витали этиловые призраки.
– Свободу Луису Курва… Корва… лолу! – гудел он бесподобным басом и по пути к своей комнате пинал все двери подряд.
Соседи догадывались, что Римма к своему позднему приходу снова столкнется с проблемой поисков бодяги и водки для примочек.
– Свободу творчеству!!!
Все понимали, что свободу Неустроеву сильно ограничивают морозы, холодная комната, скромная зарплата, а главным образом – алмазной души человек, пытающийся для слежки за ним подыскать стукачей непосредственно в Богеме. А не было в ней стукачей, и нетворческих людей не было, и каждый мечтал о теплой большой квартире и больших деньгах. Певцу сочувствовали и прощали пьяные пинки дверей…
К осени многоуважаемый директор самолично заключил буяна в санаторий закрытого типа для партийных боссов. Среди них, как выяснилось, тоже встречались персоны, порой нуждающиеся в специфическом лечении. Дмитрию Филипповичу подправили здоровье и под легким нажимом добились согласия на имплантацию под лопатку редчайшего французского препарата эспераль. Дали расписаться под словами: «…в случае невыполнения… паралич, остановка сердца… ознакомлен».
Режиссер зачем-то велел выучить якутские обрядовые песни, был заказан великолепный национальный костюм. Только в конце сентября артист узнал, что его выбрали для поездки за рубеж на фестиваль народных искусств, причем не в какую-нибудь Болгарию, а в самую что ни на есть Западную Европу.
Выпал ранний снег, резко похолодало, и к отъезду на тротуарах успел слежаться наст. Рассеянно прохаживаясь по аэропорту, пока спутники вели с кем-то переговоры, Неустроев увидел в окно серый комочек на верхней ступени лестницы. Комочек шевелился. Мышь? Нет, для мыши зверек был великоватым. Наверное, крыса. Дмитрий Филиппович все же вышел на лестницу.
Это оказался котенок. Очень худой. Ребрышки под взъерошенной шерстью прощупывались насквозь. Как он тут очутился, осталось тайной. Малыш страшно замерз и не дрожал, а трясся, но сделал попытку выгнуть спинку и зашипел. Желтые глаза уставились на спасителя с бесстрашным совиным любопытством. Дмитрий Филиппович осмотрел ушки, лапки и убедился, что обморожений нет. Значит, кто-то выкинул кроху недавно. Царапая драп пальто, острые коготки скользнули к шарфу. Вопреки жалкому виду котенок вцепился за шарф с отчаянной силой.
Неустроев помчался в столовую. Махнул на бегу рукой: «Сейчас, сейчас!» – ему уже стучали в окно.
– Закрываемся, – недовольно сказала полная тетка в застиранном белом халате.
– Я не на обед, подождите, пожалуйста. – Дмитрий Филиппович всунул ногу в притворенную дверь и путано объяснил, что вот нашел брошенного котенка, но уезжает на гастроли в Германию, поэтому девать его некуда. А вы, я гляжу, человек добрый, и в столовой, конечно, найдется немного еды и уголок за печью. Было бы хорошо, если б кто-то позаботился о котенке до моего возвращения, это не очень долго – около двух недель, может, чуть больше. Прошу вас, я не просто так, я заплачу…
– Ладно, – смягчилась тетка. – Лучше косметику немецкую мне привезите. Компактную пудру и помаду. – Добавила, подумав: – Вишневый цвет.
– Хорошо, вишневый, я запомнил. – Он еле отодрал цепкие коготки от шарфа.
Пройдя регистрацию в числе последних, Дмитрий Филиппович молча внял потоку извергнутых на него межнациональных ругательств. Голову опустил, – виноват, ну что теперь, ну да, виноват… Прятал улыбку, на душе было уютно.
Артистов братских народов собрали в Москве, и объединенная труппа в сопровождении сотрудников положенных ведомств вылетела за кордон.
В Германии стояло благоуханное лето. Октябрьское солнце светило, как на родине в августе. Но не это главное, это понятно – не Север, а главное, что, заседая за смешными дебатами в Мордобойке, Дмитрий Филиппович и помыслить не мог, каким великолепным предстанет перед ним загнивающий Запад! Закованный в каменные латы, летящий ввысь из готического Средневековья, убранный плодово-урожайной лепниной барокко, обращенный к гостю сдержанной и резковатой геометрией современности, Запад огорошил и подавил скромное урбанистическое воображение артиста.
Полную потерю советского сознания и сознательности ощущали по другой причине женщины. Каждые свободные полчаса уносились они по магазинам, где некоторые, говорят, норовили спустить с ходу всю стопочку разменных денег. Равнодушный к покупкам, Дмитрий Филиппович только и подумал с печалью, что товарное изобилие, кощунственное, на его взгляд, в стране с неравными правами и возможностями, не скоро станет доступным в Союзе. Когда еще догоним-перегоним…
Изумила Дмитрия Филипповича яркая, какая-то карусельная живопись старых европейских городов: фигурные башни, острые хребты чешуйчатых крыш, вышарканная до блеска рябь булыжных мостовых и шелковые ленты шоссе, льющиеся по зеленым холмам. Таким был древний Тюбинген, помеченный особым светом – сиянием юных лиц. Город студентов, молодых пар и детей…
В Тюбингене и произошло с Неустроевым нечто без названия. Ожидая у гостиницы своих, он сел за столик уличного кафе и повернулся к женщине напротив. И оцепенел. Женщина тоже замерла. Дмитрию Филипповичу не хотелось думать о глупости вроде любви с первого взгляда, но что с ним происходит – он не знал.
Ее звали Клэр. Она, как и он, приехала на фестиваль со своей французской группой из города Экс-ан-Прованс. Клэр пела странные протяжные песни окситанских трубадуров. Голос у нее был звенящий и одновременно чуть шероховатый – так горный ручей струится по плитам известняка. Дмитрия Филипповича голос Клэр очаровал, а она удивилась, услышав его низкий гул. Показала ладонью от мостовой вверх: вот откуда идет твой звук – из недр, ты поешь, как земля.
