Утро началось с лязга, гула, приветственно-напутственного гвалта. Время ускорилось, и Петя, держа Полину за руки, заторопился:
– Мне полгода осталось служить… Я приеду в Якутск, или ты сюда, мы поженимся… ладно?
– Дурачок, – усмехнулась она, – я старше тебя на восемь лет.
– Ерунда, ты самая красивая, у меня никогда не было такой… женщины… Ты мне нужна, я хочу быть только с тобой. Я тебе напишу, наизусть адрес запомнил… Полина, это все не просто так случилось, я твой… я твой счастливый билет.
Его серо-зеленые глаза были такими искренними, что она поверила. Почему бы и…
– Как твоя фамилия?
Петя мгновенно залился румянцем.
– Некуякин.
– Неку… чего? – ужаснулась Полина, пятясь.
– … якин, – пробормотал он и, протянув руки, пошел за ней. – Я знал, что тебе не понравится моя фамилия, она мне самому не нравится… В детстве дразнили, до сих пор из-за нее дерусь… дурацкое созвучие… поэтому матерщину ненавижу просто! Но на самом деле ничего плохого в фамилии нет, так на Руси называли невоенных людей, не носящих доспехов. Куяк – это латы… Если хочешь, я возьму твою фамилию!
– Нет, – твердо сказала она. – Удвериными мы никогда не будем. И Некуякиными тоже. Не вздумай мне писать! Я не отвечу.
За окном аэропорта потекли назад машущие волны с яликом Петиной пилотки, и скоро по бокам самолета понеслась пороховая синь движения. На железном полу завибрировали подошвы туфель. Проводница с лицом Гойко Митича произносила над креслами бесстрастное «пожалуйста», от которого стыл чай в пластиковых стаканах… Полина думала, что мимо нее пролетело что-то хорошее и настоящее. Таких Петь мало на свете. Почему цензура не наведет порядок в человеческих фамилиях и не запретит непечатные слова под любым их видом? Даже в созвучии…
… Богемские женщины были сражены узорным панбархатом и воротником «собачьи уши», а мужчины убиты Полининым ультиматумом сквернословию. Женский состав кухонного собрания поддержал высокоморальный призыв, привезенный певицей из Иркутска вместе с шикарными шмотками.
– Ударила, как Нахира по сералю, – усмехнулся Женя Дядько.
Народ, конечно, ведать не ведал, что в Полину попал не главлитовский рикошет.
После некоторых прений остановились на пятнадцати копейках штрафа за каждое крепкое словцо. Роль Главлита была поручена литровой банке, водруженной в середину обеденного стола. Мужчины нарекли штрафную тару Главлитром.
Банка быстро отяжелела честными вкладами, но через месяц локальный конфликт со словесным непотребством завершился капитуляцией: Полина кинула в Главлитр три рубля и потратила их, высказавшись при ошеломленных соседях.
Она проиграла борьбу из-за своего язычка, острого и без соленых приправ.
Два года назад театр был счастлив принять драматическое сопрано в оперный состав, но прямолинейность Полины быстро опостылела начальству. Выйдя из отпуска, она бестактно сравнила некоторые действия начальства своего театра и чужого, где побывала на репетициях. Строптивую солистку решили приструнить. В руководстве не знали о конфликте с инструктором из-за дискриминации женщин и, не найдя для обуздания нахалки более веского повода, сделали ей строгое внушение по поводу недопустимого уровня юбочного подола. Возмущенная притеснением своих гардеробных прав, Полина в отместку обрезала подол еще выше.
Партийная ячейка театра не осталась равнодушной к обнажению Полининых соблазнительных бедер. Никто не кричал: «Что творишь?!», но одна из примадонн убедила коллег на собрании, будто на улице Удверина создает вокруг себя колесо обозрения. Коллеги согласились, что порядочные граждане-зрители могут огульно осудить в ее лице (неглиже) всех советских артисток.
Возмутительницу социалистической нравственности в корректных выражениях попросили уволиться. То есть состоялась всамделишная дискриминация и последовавший за ней вылет.
И вот, отбарабанив над банкой внелитературный спич об оперной диве, страдающей тремя степенями ожирения, Полина высыпала деньги на стол.
Женя Дядько предложил обмыть пивом закрытие борьбы с нецензурными словоформами.
– У нас в школе на немецком однажды крыса из угла выскочила, – радостно болтал он, разливая пиво из бидона. – Класс вверх тормашками, учитель успокоить не мог! Постоял, и ка-а-ак зашпрехает – рабаукены, думкопфы! Потом лекцию прочел по ругательной части. Я, главное, именно тогда понял, что немецкий язык в этом смысле слабже русского, и вообще все языки слабже. Наш мат – материал пластичный, как замазка строительная, любую часть речи может заменить, а цензура – всегда дура. Так выпьем же за рождение эвфемизма «Главлиттвою мать!».
Главлитр был разжалован и отдан Римме Осиповне под мариновку огурцов. Полина перевелась в концертно-эстрадное бюро. Перемещение угнетенных исполнителей из театра в бюро, хор радиокомитета и обратно в театр не было неожиданностью в их специфических кругах.
Городской Дом культуры кинул клич о сборном фестивале «В дружбе народов – сила страны» в честь Великого Октября, Иза снова пропадала на работе, и планы производственников горели синим огнем. Флагманы упирались, поминая имя героической наложницы Востока: «Нахира нам это надо? Ну, Нахира?!» Тем не менее традиционный цикл мероприятий был проведен без недоразумений: возможные упущения цензуры лично отследил новый инструктор обкома.
Женя Дядько сделал Полине официальное предложение. Она не обольщалась, зная о страсти Дядько к единственной возлюбленной. С ней, миниатюрной, смуглой и фигуристой, он трепетал над оркестровой ямой и миром во фраке с бабочкой, и погибал, и возрождался. Спускаясь с высокой ямы на бренную землю, Дядько бережно укладывал возлюбленную в скрипичный футляр и далее ей не соответствовал. В этой земной жизни он носил спортивные брюки с вислыми коленями, ленился бриться и время от времени влюблялся в Полину.
– Все переживают из-за твоего отказа, – сказала Иза. – Женя добрый, талантливый, почти не пьющий…
– … после того, как чуть пальцы не сломал в Мордобойке, – напомнила Полина.
– Он хороший.
Полина вздохнула.
– Есть лучше. И потом, душа моя к Дядько не лежит. Она у меня к кому попало не ложится… Хотя мне, Готлиб, честное слово, теперь абсолютно все равно, какая у человека фамилия. Пусть даже Некуякин.
Остров Беловодье
Иза ступила на перрон, и Ксюша прижала ее к себе, горестно восклицая: «Совсем исхудала! Кожа да кости!» Потащила к автобусу. Вокруг лопотал и пощебетывал простонародный говорок с южнорусским акцентом. Семейские
[9]
, исконно русские, чего только не переняли у разных народов, скитаясь в поисках лучшей доли, но мастерство земледельцев осталось у них неизменным: в окнах плыли и плыли хлебные поля. Иза приехала в Забайкалье, о котором так много слышала от Ксюши, когда они учились в институте.
